Собрание сочинений в четырех томах. Том 4. - Николай Погодин

— Я же не знала, что комната.

— Я тоже не знал, что сын.

Они замолчали. Закрученный до отказа репродуктор что–то нашептывал. Сумерки сгущались. Володьке вспомнились сумерки в доме у Ирочки, ее глаза, сверкавшие отражением вечернего луча. Иван Егорович за столом…

— Ты свидетель, Владимир, — без тени чувства повторил Пряников. — Не я обманул. Меня обманули.

Анна Романовна подняла с колен свою соломенную шляпку и стала пристраивать ее на пышных волосах.

— Вы закусите, — сказал Пряников. — Для чего же я стол накрывал?

Она не ответила, медленно поправляя шляпку. На ней было кремовое воздушное платье и такая же жакетка с маленькими карманами.

— Не понимаю, как я могла… — прошептала она так тихо, что лишь Володька, который стоял рядом с ней, различил ее слова.

— Как желаете, — сказал Пряников. — А то бы закусили все–таки.

Анна Романовна поднялась, прошла к дверям, нащупала выключатель и зажгла свет.

Пряников и Володька смотрели на нее во все глаза.

Она выпрямилась и беззвучно засмеялась. При свете электричества лицо ее вовсе не казалось миловидным. Это было недоброе лицо с резким и, пожалуй, даже злым выражением.

— К фотографу сходи! — крикнула она Пряникову каким–то диким голосом. — И на карточку свою посмотри! Ты во веки веков не встретишь такой женщины, идиот несчастный!

Она так хлопнула дверью, что с потолка посыпалась известка. Пряников выругался. А Володька подумал о том, что зря он сочувствовал этой женщине.

— Чем она занимается? — спросил он.

— Булочница.

— Булки печет?

— Нет, заведует булочной.

Пряников сел за стол.

— Ешь, пей, — предложил он Володьке.

— Ешь сам.

— Все равно не съем. Не влезет.

— Собакам отдай.

— Придется.

Пряников ел с аппетитом.

— Не везет мне в личной жизни! — говорил он. — Видал, какая авантюристка! Три месяца встречались, ночевать к себе пускала, а про сына ни слова.

Володьке окончательно надоел Пряников с его мутными переживаниями, и, чтобы отделаться от разговора, он повернул до конца ручку громкоговорителя. Передавали музыку. Володьке хотелось без конца думать, как прошел у него этот бездонный удивительный день…

Глава шестнадцатая

Как появился Ростик

Елена Васильевна Крохина не была прославленной знаменитостью и не стремилась быть ею, но принадлежала к верхушке московских врачей–гомеопатов. Больных она не любила, половину из них считала здоровыми, выписывала им ничего не значившие лекарства в гомеопатических шариках. Не любя больных, она, однако, очень любила деньги. Не пылкая вера в гомеопатическое направление медицины, а именно любовь к деньгам сделала ее врачом–гомеопатом. Уже в молодости она заметила, что к гомеопатам шли люди с тяжелыми, старыми, неизлечимыми болезнями или с такими же тяжелыми, старыми, неизлечимо–навязчивыми идеями насчет своих болезней. Те и другие искренне стремились щедро платить за свое настоящее или мнимое выздоровление. Елена Васильевна не видела ничего дурного в том, чтобы врачевать таких людей и давать им полную возможность щедро платить ей за это.

Она знала несколько невинных медицинских секретов, серьезно верила в лекарственные свойства змеиного яда, но лучшим средством против самых застарелых и опасных болезней считала волю к жизни. Не любя своих пациентов, презирая их жалобы, она помогала им резким обращением с ними, порой даже бранью. Тем из них, которые еще способны были взять себя в руки и пробудить в себе волю к жизни, это действительно приносило пользу. В результате пациенты благословляли врача–гомеопата Крохину и распространяли о ней добрую славу.

Мужа Елена Васильевна потеряла задолго до войны. Он занимал какой–то крупный пост в легкой промышленности, почти не бывал дома и скоропостижно скончался за плотным ужином, который устроили ему в одном из лучших московских ресторанов благодарные клиенты.

После смерти мужа Елена Васильевна с чисто женской горечью думала о том, что соединила свою жизнь не с тем человеком. Она никогда не любила мужа и вышла за него из страстного желания устроить свою судьбу, «сделать себя», как она говорила. Теперь этот расчет провалился. Все попытки снова устроить свою судьбу ни к чему не привели. Тем временем подрос сын.

Елена Васильевна стала «делать сына» с таким же упорством, с каким в молодости пыталась «сделать себя».

Всем своим одиноким сердцем матери она любила сына, но многое в нем страшило ее. Ростику шел двадцать четвертый год, характер его, казалось, мог бы уже установиться, но Елена Васильевна часто не понимала собственного сына. Не то он был страшно скуп, не то склонен к мотовству и разгульной жизни. Он умел выгодно покупать вещи, и это радовало Елену Васильевну. Еще выгоднее он умел продать ненужные ему вещи, и это тоже радовало ее. Но когда он не в меру увлекался своими коммерческими комбинациями, Елена Васильевна пугалась. В глубине души она не осуждала сына, но понимала, что он вступает на опасный путь. Если он пойдет по этому пути, то неминуемо погибнет. Но ведь Елена Васильевна «делала» своего сына, и, как ей казалось, весьма успешно. Значит, она должна была искоренять в нем опасные склонности. Увы, Елене Васильевне следовало бы прежде всего переделать самое себя. Всем своим поведением, всем строем своей жизни она как бы непроизвольно, но настойчиво и неизменно развивала в сыне те самые склонности, которые так ее страшили.

Ростик с детских лет научился распознавать вопиющее притворство, с которым его мать произносила самые правильные и примерные слова, нисколько в них не веря и не собираясь им следовать. С годами он перенял, впитал в себя это притворство и даже усовершенствовал его. Он делал такое же, как у матери, холодное лицо и говорил такие же холодные слова о том, что в нашей жизни дурно и что хорошо. Как Елене Васильевне, так и ему нельзя было не поверить. Оба они говорили с истинной верой в те слова, которые произносили. А уж Ростику никак нельзя было не поверить, хотя бы из–за его привлекательного, юношески свежего лица, из–за его больших голубых со сталью глаз, как бы излучавших ясный свет…

Ростик вышел из громадного самолета. Елена Васильевна с восторгом отметила, что сын ее даже среди спортсменов выделялся и фигурой, и ростом, и лицом, и всей своей уверенной и гордой осанкой. Он был блондин и волосы носил большой, аккуратно приглаженной копной. Лицо его с правильными и крупными чертами невольно обращало на себя внимание.

Елена Васильевна часто говорила друзьям, что с таким лицом было бы странно стоять у станка или класть кирпичи. Естественно, что Ростик не затерялся в студенческой массе. Он увлекся спортом и очень скоро стал одним из лучших спортсменов института. Его включили в студенческую спортивную команду, с успехом выступавшую и далеко за пределами нашей страны. Прошло еще немного времени, и он стал капитаном команды. Его ценили за то, что он отлично представительствовал за границей и умел значительно и достойно молчать. Немалую роль во всем этом играл его необыкновенно представительный и уверенный вид. Но на одном виде и на умении молчать он, конечно, долго не продержался бы. У него нашлись и другие качества, благодаря которым он стал незаменимым. За границей ему часто приходилось выступать на пресс–конференциях. Он никогда не горячился, держался с достоинством, умело и находчиво отвечал на провокационные вопросы. За его спиной можно было чувствовать себя в полной безопасности. Ни в одной зарубежной поездке с ним не случилось ничего предосудительного. За это его особенно ценили, потому что, выезжая за границу, советские спортсмены часто попадали в атмосферу, которую можно было назвать близкой к травле.

Но Ростислав Крохин всегда наперед знал, что может быть не так, и ни с ним, ни с его ребятами никаких неприятных историй не случалось.

— Как съездил, сын? — властно и вместе с тем нежно спросила Елена Васильевна, обнимая Ростика.

— Нормально, — ответил он, и в тоне его ответа слышалось: «Зачем спрашивать, ты же знаешь».

Они вышли за ворота аэродрома. Ростик держал в правой руке длинный плоский чемодан в полосатом чехле. Он нес его так легко, что никто и не подумал бы, как необыкновенно тяжел этот чемодан.

— Возьми носильщика, — сказала Елена Васильевна, скользнув по чемодану беглым взглядом.

— Не надо.

— Тебе тяжело.

— Я же спортсмен, черт побери!

Еще в воздухе Ростик кончил все свои дела, дал все необходимые указания, наставления, советы. Он всегда поступал так, потому что любил первый день приезда проводить дома, а первый вечер — со своей верной подругой Стеллой Зубаревой наедине или в тесном дружеском кругу.