История осады Лиссабона - Жозе Сарамаго

Однако источники уж тем нехороши, что, как ни тщатся быть правдивыми, в исступленном распространении новостей данные сообщают неточные, ибо имеется у них такое свойство – внутри предоставляемых, продаваемых или предлагаемых ими фактов и версий прорастает некое противоречие и, размножаясь спорами или делением, дает бесконечное изобилие собственных вторых и третьих источников, причем одни слепо копируют основу, другие портят ее, третьи повторяют слухи и сплетни, четвертые простодушно перевирают, а пятые намеренно искажают, есть и такие, что интерпретируют, очищают и исправляют, и такие, которым все безразлично, и такие, которые провозглашают истину единственную, вечную и никакой замене не подлежащую, и сии последние подозрительней всех прочих. Разумеется, все зависит от большего или меньшего количества документов, от большего или меньшего внимания, уделенного решению этой утомительной задачи, но для того, чтобы высказать современную идею о сути рассматриваемой проблемы, достаточно лишь вообразить, что в наши дни, во времена Раймундо Силвы, вообразить, говорю, что он или кто иной из нас решит исследовать какую-либо истину, повторяемую и в каждом повторении изменяемую в газетных новостях, да не забыть при этом, что страна у нас маленькая, а население ее не слишком привержено печатному слову, так что чтение одних лишь заголовков уже производит в мозгах нечто вроде морской болезни, вызванной, конечно, их изобилием – Диарио де Нотисиас, Коррейо де Манья, Секуло, Капитал, Диа, Диарио де Лижбоа, Диарио Популар, Комерсио ду Порту, Эуропеу, Примейро де Жанейро, Диарио де Коимбра, и это еще только ежедневные, ибо за ними, возвещая, просвещая и просто вещая, предрекая и нарекая, анализируя и подлизывая, комментируя и резюмируя, следуют еженедельники и журналы – Эспрессо, Жорнал, Семанарио, Темпо, Дьябо, Индепенденте, Сабадо, Аванте, Асан Сосиалиста, Пово Ливре, и никогда нам не добраться до конца, не добрести до него, если, помимо основных и самых влиятельных изданий, включим в наш перечень те журнальчики и газетки, которые выходят в каждой провинции, ибо и провинция имеет право на жизнь и собственное мнение.

К счастью для корректора, многочисленные его заботы лежат в другой плоскости, ему важно и интересно знать, кем были чужестранцы, которые в те раскаленные летние дни вели беседу с нашим государем Афонсо Энрикесом, и казалось бы, с любым затруднением справишься, если справишься в Истории Осады Лиссабона, раз уж не оказалось под рукой той, что приписывается Осберну и ему подобной – и в этом и во всем прочем – старой рухляди, Арнульфу и Додекину[14], а также слегка коснувшейся этого вопроса Indiculum Fundationis Monasterii Beati Vincentii Vlixbone[15], однако же нет, ничего там не объясняется, хотя вот, к примеру, в Хронике Пяти Королей Португалии, имеющей, без сомнения, право говорить только то, что говорит она, порою кое-что выбрасывая, порою – прибавляя, совсем не упоминаются важные чужестранцы, кроме Гильома Длинное Копье, Жиля де Ролена и еще другого Жиля, фамилия коего до нас не дошла, и, обратите внимание, ни одного из названных нет в Истории Осады Лиссабона, платящей, по всей видимости, дань Осбернову источнику, и в подобных случаях принято выбирать более ранний, то есть более древний, документ, поскольку он ближе к событию, но мы не знаем, как предпочтет поступить Раймундо Силва, по всему судя очарованный терпким средневековым привкусом в имени Гильом Длинное Копье, которому уже по одному этому предопределен был доблестный рыцарский удел. Подобное противоречие принято разрешать, обращаясь к трудам более капитальным, каковым в данном случае выступит Хроника дона Афонсо Энрикеса, принадлежащая перу монаха Антонио Брандана, но, к сожалению, и она не распутает эту неувязку, а, вполне возможно, создаст несколько новых, ибо назовет оного Гильома Длинное Копье Гильермом Длинный Меч и введет имена короля Эрика Датского, епископа Бременского, герцога Бургундского, Теодориха, графа Фландрского, а также, с большой степенью вероятия, уже упоминавшегося Жиля де Ролена, также известного как Шильде Ролен, дона Лишерта, дона Лижеля, братьев дона Гильерма и дона Роберта де ла Корни, и дона Жордана, и дона Аларда, французов, и фламандцев, и норманнов, и англичан, хотя в иных случаях и сомнительно, что они ответят на заданный в лоб вопрос: Какой ты нации, потому что в те времена и еще много времени спустя человек, будь то дворянин или простолюдин, либо не знал, из какой он страны, либо сам еще не принял на этот счет окончательного решения.

Впрочем, поразмыслив о таких расхождениях, Раймундо Силва решил, что, если будет очень уж взыскивать истины, едва ли далеко продвинется в своем деле, потому что обо всех этих крестоносцах – и высшей знати, и тех, кто никто и кого звать никак, – и речи больше не будет с той минуты, как произнесет государь свою речь, ибо к этому побуждает ситуацию отрицание, вставленное в единственный экземпляр Истории Осады Лиссабона, и проистекшие от отрицательной частицы последствия. Но мы, чуждаясь легковесных толкований и пользуясь содействием множества клириков, обеспечивавших перевод и духовное руководство, скажем, что у крестоносцев должны были найтись очень веские основания для отказа португальцам в помощи по осаде и взятию Лиссабона, ибо в противном случае несколько сот человек приступили бы уже к выгрузке, пока еще свыше двенадцати тысяч ожидали бы на кораблях приказа сойти на берег с оружием и вещевыми мешками, равно как и с сопровождающим воинство женским контингентом, общения с коим ни в коем случае нельзя лишать бойца, даже пребывающего в духовных борениях, ибо как иначе получит его нуждающаяся плоть утешение и усладу. Сейчас вот и пришла пора разобраться, отчего же все-таки не состоялась высадка, отыскать все возможные и вероятные причины этого, хоть их покуда и немного.

Давайте посмотрим. Во-первых, климат, но эту версию следует отбросить немедленно, она не годится, поскольку известно, что чужестранцы – все без исключения – обожают это щедрое солнце, этот мягкий ветерок, эту ни с чем не сравнимую синеву неба, и стоит напомнить, что на дворе конец июня, вчера был Петров день и город вместе с рекой сиял в вечной славе, вот только не вполне понятно, под взором ли Бога христиан или мавританского Аллаха, если только оба не сидели рядышком, наслаждаясь этим зрелищем и делая ставки. Вторая гипотеза могла бы, к примеру, быть – бесплодие почвы, скудость земель, безотрадность перспективы, однако подобная чушь может прийти в голову лишь тому, кто не знает Лиссабона и его фруктовых садов, столь радующих всякую добрую душу, кто не видел, как тянутся огороды по берегам сверкающего потока, глубоко вдающегося в сушу, в эту Байшу, которая безмятежно раскинулась между двумя холмами – на одном вознесся город, а другой пограничный, западный – и убедительно доказует собой, что нет искуснее огородников, чем мавры. Третья и последняя версия предполагала бы распространение в здешних краях какой-нибудь тлетворной заразы из разряда тех, что время от времени выкашивали народы Европы и прилегающих к ней стран, и крестоносцы тоже становились ее жертвами, но из-за нескольких случаев заболеваний не оробеет мужчина, человек ко всему привыкает, это ведь не то же ли самое, что трястись от страха, живя у подножья вулкана, хотя, конечно, сравнение не вполне корректное, ибо этот край известен как раз землетрясениями, самое исчерпывающее представление о коих получим мы лет через шестьсот с небольшим[16]. Итак, три версии, и ни одна не годится. А потому, как ни трудно нам признать это, причину, повод, мотив, ключ, исток следует искать и, вероятно, найти в речи короля. Там, и только там.

И Раймундо Силва вернется к этой книге, снова примется за уже упомянутую речь короля, чтобы прочесть ее новыми глазами, предварительно очистив от наростов, завитушек и ответвлений, пока не останется один лишь ствол с самыми толстыми сучьями, и тогда, исполнив нечто вроде заднего сальто, усилием воли заставив себя мыслить и чувствовать как эти люди с такими странными именами, корнями, свойствами, ощутит, как нарастающие в его душе ярость, негодование, разочарование выплеснутся наконец в таких словах: Государь, мы здесь не останемся, несмотря на это доброе солнце, на плодороднейшие пажити, на чистейший воздух, на красивую реку, где прыгают сардины, берите это все себе, и пусть оно вам пойдет на пользу, прощайте. Раймундо Силве, который читал и перечитывал, показалось, что вся загвоздка – в том кусочке фразы, где король Афонсо Энрикес на языке, как уже было отмечено ранее, не вполне ему родном, пытается убедить крестоносцев провести операцию подешевле и – предположим, что с невинным видом, – говорит им: В одном лишь мы уверены, а именно что к этой работе и к вашему желанию свершить столь великое деяние побудит вас в большей степени благочестие, нежели чаяния вознаграждения. Это слышал я, крестоносец Раймундо Силва, слышал собственными ушами и диву давался, как это король не усвоил божественного речения, которое должно было стать нерушимым принципом, неколебимой основой его политики: Дайте Богу Богово, а кесарю – кесарево, а в данном конкретном случае значило, что не пристало португальскому королю путать божий дар с яичницей, ибо одно дело – помогать Господу и совсем другое – здесь, на земле, получать за эту и за все прочие службы мзду, особенно если есть шанс потерять собственную шкуру, да и не ее одну, а со всей требухой, под ней скрывающейся. Разумеется, есть противоречие меж этим фрагментом королевской речи и другим, прозвучавшим следом, когда он сказал, что передает во власть вам, то есть им, крестоносцам, все, чем богаты здешние края, однако нельзя исключить вероятность того, что это была лишь формула вежливости, принятая в ту пору, – формула, которую ни один человек, наделенный мало-мальским разумением, буквально воспринимать не станет, точно так же как в наши времена, когда при знакомстве с кем-нибудь говорим ему, что мы, мол, всецело к его услугам, не следует ловить нас на слове и ждать от нас раболепной покорности.