Роксолана - Осип Назарук

Внезапно шествие остановилось. Двое арабов, вооруженных кривыми саблями и небольшими – не больше тарелки – стальными щитами, словно из ниоткуда налетели на караван, маневрируя конями и нанося стремительные удары направо и налево. Это зрелище должно было символизировать нападение разбойников на караван и его оборону: паломники, вооруженные длинными посохами, успешно отразили натиск всадников пустыни, и караван двинулся дальше.

В середине каравана два крепких мула, тесно окруженных отрядом воинов, несли украшенную резьбой лектику – закрытые носилки, внешне походившие на небольшую беседку из черного дерева. Крыша лектики опиралась на золоченые столбики, на ее вершине сверкал золотой полумесяц. Вдоль боковых стенок располагались по три оконца, наполовину задернутые занавесками, и по одному – спереди и сзади. На пышных подушках внутри этой чудесной лектики восседал малолетний сын султана, представлявший здесь отца, тогда как сам властитель только мысленно следовал за священным караваном.

При виде наследника престола невиданное воодушевление охватило толпу. Но при этом ни единого звука не вырвалось из ее уст – люди приветствовали юного принца лишь жестами и движением глаз, чтобы криками не испугать носителя крови падишахов.

Лишь легкий шепот пролетел над головами мусульман: «Это Мустафа, Мустафа, первенец султана Сулеймана…»

Это был первый член семьи владыки, которого Настуся увидела в столице Османов. Красивое и живое дитя.

За лектикой тянулась длинная череда тяжело нагруженных мулов. Каждый из них, помимо двух сундуков, нес на себе странное с виду четырехгранное строение, унизанное павлиньими и страусиными перьями. И сверху все это было покрыто драгоценными индийскими шалями.

За мулами следовал еще один отряд стражи, а за ним – прочие участники священного паломничества и толпы простого народа.

Все это живописное шествие двигалось по направлению к пристани, где каравану предстояло переправиться на азиатский берег – в Скутари.

Тем временем армянин и генуэзец исчезли. Должно быть, отправились искать ночлег для себя и своего живого товара. А может, и нет, потому что контора генуэзского купеческого союза сама должна была позаботиться об этом, а заодно и подыскать состоятельных покупателей.

При мысли о том, что ждет в скором будущем ее подруг, у Настуси защемило сердце. О себе она не думала – только о них печалилась. Прирожденная легкость характера будто подсказывала ей: ты со всем сумеешь справиться.

Но едва дневной свет стал темнеть в узких улицах Цареграда, тревога закралась и в ее сердце. Оно сперва заныло, как боль от крохотной ссадинки. Потом сильнее и сильнее затрепыхалось в груди. И, наконец, забилось, защелкало, как соловей в кустах калины над речкой Липой.

Уже сумерки тихо блуждали за окном и муэдзины отпели пятый азан[74] на стройных башнях минаретов, когда вернулись армянин с генуэзцем. Выглядели оба довольными. Армянин что-то шепнул Ибрагиму, тот также повеселел и обратился к девушкам:

– Идем! Ночевать будем у самого Авретбазара.

Как только они двинулись, Клара, все время державшаяся рядом с Настусей, шепнула:

– Завтра будут у нас знатные покупатели!

– Ну и что?

– Как это – что? Уж лучше попасть в зажиточный дом, чем в убогую лачугу.

– А с чего ты взяла, что именно так и будет?

– Тут и гадать не надо. Ты думаешь, эти двое вернулись бы такими веселыми, если б не сунули бакшиш слугам в каком-то богатом доме, где завтра собираются покупать невольниц? Уж я-то их знаю, как свои пять пальцев. А ты не забудешь обо мне, если тебе повезет больше, чем мне?

– Нет, Клара. Но и ты обо мне не забывай!

– А разве я забывала о тебе в Крыму?

– Нет, нет! Я так тебе благодарна! – воскликнула Настуся.

Этот разговор немного успокоил ее.

Было уже совсем темно, когда купцы привели их в просторные сени какого-то заезжего дома, что стоял у самого невольничьего торга. Спокойно, как овцы в кошару, вошли туда девушки. Вскоре их освободили от цепей и развели по комнатам. Тех, кому не хватило места в жилых помещениях, разместили в сенях. Все они получили воду для мытья, еду и чистое нижнее белье.

Есть могли немногие из них, зато все с наслаждением вымылись после долгой дороги. И улеглись, напоследок обратившись к Богу с простой, как горький вздох, молитвой.

Настуся заснула сразу, но спала чутко, как птица на ветке. Уже давно и чуть ли не каждую вторую ночь ей виделись странные сны. И теперь было то же: снилось ей, что снова идет она степью, кровавым следом, вместе с другими невольницами. И вот доходят они до какого-то мрачного города над самым морем. Темно в его улицах, а у входа в каждый дом стоит мужчина с оружием и в доспехах, а при нем женщина в белой одежде и дитя. Зовут усталых путников переночевать, но прежде спрашивают: «А есть ли у тебя родина?» У кого есть, того пускают отдохнуть в дом, в покои. А у кого нет – тем приходится ложиться прямо на сырые камни мостовой. И повсюду вертятся бродячие псы, обнюхивая лежащих, и бегают по ним зубастые крысы. И холодный мрак стоит в темных улицах. Настуся прилегла на мокрые камни и уснула. И привиделся ей сон во сне: чаша с черной отравой, кинжал убийцы и какая-то нескончаемая драка. Глупая, беспорядочная и бесцельная. С криком и визгом люди плевались, пинали друг друга и кололи длинными ножами.

Проснулась во сне. И снова ей стало сниться, что не хочет она спать на мокрых камнях чужой улицы. Попробовала стучать в двери, но повсюду было заперто, и никто не открывал. И вдруг что-то взбунтовалось в ее душе. Начала она изо всех сил колотить маленькими кулачками в первую попавшуюся дверь – крепкую, дубовую, вмурованную в каменную стену. И – о чудо! – дверь рухнула. Но руки ее теперь были в крови, и из сердца сочилась кровь, пачкая белую одежду, и из глаз струились кровавые слезы – алые-алые, точно огонь. А когда вошла в чужой дом, тот оказался пустым. Упала, измученная, на ложе, на мягкие подушки, но и там не смогла уснуть. А кровь из серца все текла и текла по подушкам, по кровати, по полу – все дальше и дальше в соседние покои. Потом оттуда вышел какой-то мужчина, начал пригоршнями собирать ее кровь с пола и шатался, как пьяный.

Содрогнулась всем телом.

Проснулась измученная и разбитая. Выглянула в окно.

Торговая площадь смутно серела. Настуся застыла на лежанке, повернувшись лицом к зарешеченному окну, и подняла очи к небу. Прохладное дыхание утра освежило ее чистую душу. И вдруг она почувствовала, как что-то приближается, чтобы изменить ее жизнь, что-то совершенно новое и неведомое. И тогда все свои мысли и чувства обратила Настуся к единственному защитнику, который всегда был с нею, – к всемогущему Богу.