Журнал Наш Современник 2001 #2 - Журнал Современник

Разумеется, с моей стороны последовали совершеннейшие заверения. А на следующий день, как всегда, открыв мне дверь после долгого звонка (рыжая домработница, видно, ушла покупать неизменный “геркулес”), Леонид Максимович нетерпеливо заговорил: “Давайте, давайте сверим эту ночную фразу — она имеет необыкновенно важное значение, ею все с в я з у е т с я, в ней — особый смысл!” Сверили — слава Богу, я все записал правильно. А он все говорил, говорил о решающем значении фразы, слова — и даже буквы.

Приведу полностью эту “историческую” для романа фразу, принесшую нам обоим столько хлопот (а Леониду Максимовичу — еще и тревоги). Итак.

“Сеанс состоявшейся только что популярной магии убедил атеиста, что тут скрывается нечто более серьезное, нежели подозреваемый гипнотизм, который, по мнению сведущих старожилов, как старый пес, “л е ж и т и д р е м и т в н у т р е н а с”, листая хвостом картинки воображения”. Замечу, что разрядка в “ключевом” отрезке фразы — авторская, леоновская.

Мистика этой загадочной фразы частично раскрывается указанием на первоисточник. В одном из вариантов говорилось так: “…по мнению балаганщиков в Сокольниках”; затем — “по мнению столичных гадальщиц”; в конце концов победило “мнение сведущих старожилов”, согласно которому это более с е р ь- е з н о е (то есть глубинная генетическая память) и “листает картинки воображения”. Леонов больше всего доверял родному корневому языку (“дремит внутре”!), а не “древней силе” или иностранному гипнотизму, который однажды очень хотел написать иронически, “по-хрущевски”: гипнотизьм. Но передумал.

В самом начале романа есть сцена, где “освобожденные от Бога” молодые люди в похмельной тоске куражатся на кладбище. Вот вышагивает их атаман — “с непреклонным намерением у щ е к о т и т ь весь шар земной”. А за ним — девушка в п о л с а п о ж к а х поет немудреную частушку: “Ой, съела рыбину живую, Трепещится в животе”. Ночной звонок (часа в два, а то и позже): “Пожалуйста, запишите: “Трепешшытся”, а не “трепещится” — это ведь не барышня поет! Запишите, запишите!”

На следующий день докладываю ему, что рыбина “трепешшытся”. Он доволен. И тут я спрашиваю: “Леонид Максимович! Но ведь в одном из вариантов этой сцены у Вас атаман пел потрясающую безбожную частушку! Зачем же Вы ее сняли?

— Вот эту Вы имеете в виду? — И он хрипло, скрипуче пропел:

Шо нам бог дал — ничаво! Значит, надобно яво анулировать. (Так в тексте. — Г. Г.

)

— А, каков? Нету Бога, аннулировать его — и все дела!

И, подумав, подвел итог: “Да. И эту оставим!” Так появилась “рыбина живая”, и в окончательном тексте девица не “п е л а ее з в о н к и м г о л о с о м”, а “в ы в о д и л а з в о н и с т ы м г о л о с к о м”. И “анулированный” Бог (с одним “н”) — остался. Вроде бы невелики поправки — но все стало совсем иначе! (В скобках замечу, что по досадному моему недосмотру в нашем спецвыпуске напечатано “трепещщится”. Простите, Леонид Максимович…)

* * *

— Была у нас в школе старуха-уборщица — громадная, нелюдимая, медленная. (Он так и сказал: медленная. — Г. Г.) Мы знали, что она потихоньку пьет денатурат и оттого слепнет. Но — все равно пила!

Помолчав, Леонов вдруг круто развернул разговор:

— Так и человечество — мучительно, медленно, не переставая, пьет отраву своих заблуждений. Слепнет от д у х о в н о г о д е н а т у р а т а и движется к небытию…

Эта мысль, брошенная как бы вскользь, по случаю воспоминания из детских дальних лет, обретет затем громадную философскую силу, эстетическую завершенность и поистине звездную плотность в замечательном коротком леоновском предварительном слове к читателям романа. “Это — конспект “Пирамиды”, — сказал он однажды с понятной гордостью мастера, ладно сработавшего свое дело. — Труднее всего давалась именно эта страничка. Но без нее была бы только груда несвязных, невнятных рассуждений…”

Великий “парадоксалист” имел в виду главную идею “Пирамиды”, сжатую, уплотненную им в несколько плотных фраз, внутренне связанную с апокрифом Еноха, “который объясняет ущербность человеческой природы слиянием обоюдно несовместимых сущностей — духа и глины”. Роман “Пирамида”, по словам Леонова, есть “земная версия о том же самом”. Русская версия, добавлю я от себя.

Собственно, основу последних месяцев работы Леонова над “Пирамидой” и составили мучительные поиски им полного и точного воплощения в художественном слове этого знаменитого апокрифа. “Писатель — всегда немножко еретик”, — заметил как-то Леонид Максимович. Он дерзко вознамерился воссоздать картину сотворения человека и его грехопадения, опираясь именно на “отреченный”, не канонизированный христианской церковью первоисточник.

Признаюсь с радостью: я счастлив тем, что помогал, елико возможно, раскручивать нить повествования, навеянного автору апокрифом Еноха — старшего сына Каина, прадеда праведного Ноя, спасшегося от всемирного потопа. До сих пор пробирает меня невольный озноб: ведь тысячеэтажный незримый особняк Шатаницкого стоял “на Трубе”, то есть на Трубной площади, неподалеку от редакции “Нашего современника”, куда я пришел работать в том самом “расстрельном” 93-м.

Читатель двухтомного издания “Пирамиды” (М., “Голос”, 1994) не найдет в нем последнего варианта “Трубы” — время уже не позволяло включить его в книгу. Петр Федорович Алешкин рискнул не внять “категорическому запрету” Леонова (“Только окончательный вариант! Иначе не разрешаю! Запрещаю!” — и т. д.). И правильно сделал — книга вскоре после спецвыпуска нашего журнала (точнее, буквально вслед за ним) вышла в мир — как раз к последнему прижизненному юбилею писателя. Поживи он еще хоть немножко — и “Труба” наверняка бы еще переписывалась, шлифовалась, уточнялась, обогащалась… Беспощадный к себе Леонов не успокаивался до последнего часа!

Замечу попутно — для ясности: в Большом энциклопедическом справочнике, изданном в 1984 году, десятилетием раньше “Пирамиды”, о Енохе — ни звука! Тогда это не входило в круг обязательных (и даже специальных) понятий. И даже подробнейший двухтомный словарь “Мифы народов мира”, толкуя о нем вкривь и вкось, шибко учено,- умолчал (почему-то) о великом апокрифе. А ведь он буквально перевернул, “перелопатил” мировоззрение величайшего русского прозаика. Лишь намеком, туманно обозначено, что Еноху открылась тайна “восстания нечестивых ангелов против бога” (так в “Мифах”.

) — тайна, которая до самого смертного часа волновала Леонова, выводила его поиски вровень с озарениями Данте, Мильтона, Т. Манна. И, кажется, помогала ему жить. “Не умру, пока не разгадаю!” Разгадать до конца так и не удалось. Очевидно, смертному не дано. Но какая ослепительная дерзновенность, какой отчаянный вызов вечности!

Тут нельзя не рассказать, хотя бы на нескольких примерах, какую титаническую работу совершил Леонид, отсекая лишнее, шлифуя текст “Трубы”. Не разгадал, но упорно приближался к заветной цели.

Он радовался как ребенок, когда удавалось найти, “выловить”, “ухватить” нужное, точное слово. Впадал в отчаянье и панику, если оно не давалось. Становился злым, колючим, обидчивым, если я, по простоте душевной, пытался ему помочь, да всё, пожалуй, невпопад. Он сам, только сам способен был найти самое точное, единственно подходящее и необходимое слово.

Вот Бог создает человека из глины, затем, разгневанный, низвергает в бездну “провинившиеся легионы сил небесных”, а затем пропускает в руку Адамову “животворящую искру” духа. И вся эта “операция” целиком уложилась в “м о л -н и й н ы й п р о м е л ь к…” Поначалу было: “молнийный проблеск”, но Леонид Максимович вдруг завздыхал и протянул: “Нет, не то…”. Воцарилось молчание. Я робко произнес:

Или вот еще. В той же ключевой сцене беседы Шатаницкого с Шаминым Никанор, в знак протеста против затеваемых “профессором” и его свитой потехи, отвечает “адекватным щелчком” — и заявляет, что хочет “на часок-другой сбегать с приятелем пополоскаться в знаменитый теперь столичный бассейн-к у п а л и- щ е” (разрядка автора). Вот это-то слово, выделенное затем Леоновым, долго отыскивалось им в кладовых его необъятной памяти. Ей-Богу, в них

Самое интересное наступало, когда Леонов возбужденно восклицал: “Сейчас, Генмихалыч, появится момент, драгоценный для всей рукописи!!” Вот речь заходит о грехопадении Евы. “Я, — говорит Шатаницкий, — с к и н у л с я пресловутым библейским змием, зрелой анакондой ископаемого метража”. У меня сохранились черновики беглых записей этого “драгоценного” момента, испещренные, в поисках наилучших вариантов, большими и малыми поправками. Так, змий был сперва “метров шести длиной”, потом просто “безрукой анакондой”, и наконец был найден “ископаемый метраж”. И так — по всей “еноховой” главе!

* * *

Помню, как долго, мучительно, с раздражением и “самопроклятьями” пытался он найти новые краски и образы для “Трубы” — особенно стержневой ее части, посвященной грехопадению созданных из огня ангелов. Вдруг, неожиданно для меня, откуда-то возникла мадам Елифас, редакторша журнала “Скрижали”, тираж коего печатался для 19 “непогрешимых” в девяти экземплярах на листах из чистого золота. “Остальное читайте у Моисея”, — заявляла Елифас Никанору хрипловатым, прокуренным голосом.