Зеркало вод - Роже Гренье

В ту пору Жан-Клод был совсем молодым и очень хрупким на вид юношей. Таким он умудрился сохраниться надолго, но в те годы он и в самом деле был очень хрупкий. И тем не менее он пил уже тогда. Однажды ночью Жан-Клода попросили к телефону как раз в тот момент, когда он, покинув редакцию, отправился в бар вместе с Малокаром, странным субъектом, которого в редакции прозвали Мелекасом, — бывшим плотником. Мы его открыли, когда он ставил фанерные перегородки в радиобудках, — оказалось, что у Малокара неплохо подвешен язык, и мы, забавы ради, определили его в хроникеры. Я снял трубку. Говорила мать моего приятеля:

— Я очень беспокоюсь. Жан-Клод забыл взять плащ. Как бы он не простудился по дороге домой.

Да, в те годы он еще был ребенок, и мать волновалась, что он слишком легко одет.

— Не беспокойтесь, мадам, — ответил я, — по-моему, дождь кончается, и сегодня совсем не холодно.

— Может, мне все-таки подскочить на такси и завезти ему плащ?

— Да нет, не стоит.

Не мог же я сказать ей, что если что-либо этой ночью и грозит ее сыну, то отнюдь не несколько капель дождя, а потасовка или еще что-нибудь похлеще, потому что Мелекас, напоминавший мне Купо из «Западни» (настолько, что я иной раз поглядывал на его живот — не подпоясан ли и он красной фланелью), был свирепый малый и нередко затевал со своими дружками драки.

Однажды он вернулся в редакцию, согнувшись в три погибели, и, остановившись перед столом, за которым мы прилежно трудились, расстегнул брюки. Мы увидели, что низ живота у него в синяках.

— Я подрался с негром, которого обозвал черномазым.

— Ну что ж, пеняй на себя.

— Но почему? Люди просто разучились понимать шутки!

— Ты пьяница и задира — в этом все дело.

Мне казалось, что и у Жан-Клода, когда он выпьет, тоже появляется желание задирать других. Он становится похожим на молодого петушка. А его мама беспокоится по поводу забытого дома плаща! Бедняжка!

Однако все, что я здесь рассказываю, уже теряется во тьме времен. Вскоре Жан-Клод покинул нашу комнату и редакторский стол.

Незадолго до моего отъезда на Олимпийские игры мне позвонила Милдред Планкет, главный редактор крупного международного журнала, еще более великосветского, чем «Вог» и «Харперс Базар», вместе взятые. Она сообщила, что от их журнала на соревнования едет Жан-Клод, и попросила меня зайти. Журнал принадлежал тому же тресту, что и газета, где я сотрудничал, так что Милдред Планкет в некотором роде была и моим начальством, хотя я ни разу не удостоился чести печатать свои репортажи на глянцевой бумаге ее журнала.

Секретарши пропустили меня в ее огромный кабинет — весь белый. Она стояла среди всего этого великолепия, немолодая дама в розовом костюме от «Шанель», и, слегка наклонив треугольное личико, ожидала, пока я приближусь. Она провела меня в угол, где стояли два больших кресла, обтянутых белой кожей. Когда я уселся в одно из них, она подошла к другому и опустилась, вернее, изящно, словно птичка на жердочку, присела на подлокотник, явно демонстрируя тоненькие и стройные, очень красивые для женщины ее лет ножки в открытых туфельках, носки которых едва доставали до пола.

— Вы большой друг Жан-Клода Каде.

Я очнулся от мечтательности и поспешил привести утверждение Милдред Планкет ближе к истине. Не очень большой друг, а просто друг или даже, скорее, приятель, во всяком случае, давний знакомый.

— Надеюсь, вы с ним не в ссоре?

Я возмутился. Мыслимое ли дело — поссориться с Жан-Клодом!

— Вы же отлично знаете, — сказал я, — что его можно только любить.

— Не правда ли? Я хотела увидеться с вами, чтобы попросить вас присмотреть там за ним.

Она слово в слово повторила то, что сказала мне его бывшая жена Сюзанна. Как некогда его мама, все женщины непременно хотели опекать моего приятеля. А Жан-Клод, не расстававшийся со стаканом вина, явно не нуждался в них.

— Обещаю вам, Милдред.

— В особенности мне хочется, чтобы вы позаботились о статье, которую я ему заказала. Не стесняйтесь напоминать ему об этом. Вы прекрасно знаете, что он всегда работает из-под палки. Могу я на вас положиться и надеяться, что он напишет статью в срок?

Даже Милдред Планкет, которая была деловой женщиной, беспокоилась о Жан-Клоде!

Мне надлежало прибыть на место за два дня до официального открытия соревнований. На следующий день после моего визита к Милдред я сел в самолет, затем пересел на «кукушку», которая потащила состав к горнолыжному курорту, где состоится торжественное открытие Игр и зажгут олимпийский огонь. Стояла морозная погода. Зима в этом году была особенно суровой.

Пресс-центр разместили в двух больших отелях в середине Олимпийской деревни. Они стояли по обе стороны главной улицы и были соединены подземным переходом, чтобы люди не простудились, перебегая из одного здания в другое. Каждому журналисту выделили номер в одном из этих шикарных зданий, где, помимо всего прочего, имелись столовые, просторные редакционные помещения, уставленные столиками с пишущими машинками, ящичками для корреспонденции и всяческой литературой — коммюнике, проспектами, приглашениями, — непрестанно выпускаемой оргкомитетом Олимпийских игр. Здесь же находился и зал с телефонными кабинами, которые обслуживали хорошенькие телефонистки, владеющие несколькими языками; отсюда можно было позвонить в любую точку земного шара, разумеется, будучи аккредитованным. Помимо этого, здесь были бары, большие и маленькие, тихие и такие, где играл оркестр. У себя в номере я обнаружил набор рекламных сувениров: шейные платки, значки, шоколад и бутылочку ликера, настоянного на душистых альпийских травах. Аромат этот всегда наводил меня на мысль о Клоде Ане, если верить «Исповеди», несчастном сопернике Жан-Жака Руссо, — он погиб, собирая в горах травы, хотя мне кажется более вероятным, что к его кончине причастен незадачливый любовник мадам де Варане. А когда я вспоминаю Клода Ане, мне тут же невольно приходит на ум писатель, взявший его имя в качестве псевдонима, — автор романа «Ариадна, русская девушка», которым я зачитывался в юности, тем более что в моем представлении Ариадна отождествлялась с русской студенткой, приехавшей из Александрии, — героиней моей мечты. А когда я думал об этом писателе, я вдруг почему-то вспоминал о моих соседях, тоже русских, которые жили рядом со мной на улице Гобелен и до войны часто встречались с этим писателем в кафе на Монпарнасе. А улица Гобелен…

Будь я писателем, как Жан-Клод Каде, вместо того, чтобы мечтательно переходить от одной ассоциации к другой, я написал бы по рассказу о каждом из этих дорогих воспоминаний.

Однако меня ждала работа. Надо было разместиться в номере, устроиться, хорошенько осмотреться, составить расписание передач моих репортажей в Париж. Поэтому я не сразу нашел время заняться Жан-Клодом. Впрочем, он, наверное, еще не приехал. Мой напарник также пока не явился. Дело в том, что я не спортивный комментатор. Мне поручили передать атмосферу Олимпийских игр: вести светскую хронику, описывать разные забавные случаи. А сотрудник спортивной редакции нашей газеты приедет сюда, чтобы комментировать уже сами соревнования.

Пресс-центр быстро заполнялся, и курортный городок тоже. Все вокруг запестрело яркими красками: олимпийские кольца, флаги, разноцветные неоновые огни, пешеходы в красных, зеленых, синих, желтых костюмах, словно это они должны были создавать пейзаж. Все нацепили щедро розданные членам делегаций значки, которые тут же стали предметом оживленного обмена и коллекционирования.

На северном склоне горы возвышалось сооружение, напоминавшее собор, — лыжный трамплин, который был виден отовсюду. Дорожка разгона была словно шпиль, устремленный в небо, а склон приземления, описывающий плавную кривую, служил нефом. С наступлением темноты залитый светом гигантский трамплин сверкал белизной и был похож на грациозно изогнутую лебединую шею.

Вначале я часто ходил на маленький вокзал с единственной платформой, открытой всем ветрам, и здесь ожидал прибытия поездов, чтобы отметить появление важных особ — принцев, миллиардеров, кинозвезд, — из-за гололеда добираться сюда на машине было небезопасно.

Как-то после полудня я увидел среди знаменитостей Жан-Клода Каде, который сошел с поезда, держа в руке дорожную сумку, все такой же худенький и хрупкий, словно подросток. Но как он изменился, если посмотреть на него вблизи! Изможденное лицо стало одутловатым и покрылось морщинами, волосы поредели. Теперь он носил очки. Он был слишком легко одет: в светлом плаще, под которым виднелся тонкий бежевый свитер. Заметив меня, Жан-Клод, казалось, обрадовался.

— Скорей пошли отсюда, в городе теплее.

И вокзал, и платформа, и поезд казались игрушечными, но здесь, в горах, и в самом деле было слишком холодно. Мы стали вместе спускаться к пресс-центру.