Что я видел. Эссе и памфлеты - Виктор Гюго

II

Добавим, что клевета напрасно старается. Тогда чему же она служит? Даже не злу. Знаете ли вы что-нибудь более бесполезное, чем вред, не приносящий вреда?

Лучше того. Этот вред приносит пользу. В назначенное время оказывается, что клевета, зависть и ненависть, думая потрудиться против кого-то, на самом деле потрудились для него. Их хула прославляет, их коварство делает известным. Им удается лишь добавить к славе увеличивающий ее шум.

Продолжим.

Итак, каждый из гениев по очереди примеряет эту огромную человеческую маску; и такова сила их души, которая проходит сквозь таинственные отверстия для глаз, что этот взгляд меняет маску, из страшной он делает ее комической, затем мечтательной, затем скорбной, затем юной и улыбающейся, затем дряхлой, затем чувственной и прожорливой, затем религиозной, затем оскорбляющей, и это Каин, Иов, Атрей, Аякс, Приам, Гекуба, Ниобея, Клитемнестра, Навзикая, Пистоклер, Гремио, Дав, Пазикомпса, Химена, дон Ариас, дон Диего, Мударра, Ричард III, леди Макбет, Дездемона, Джульетта, Ромео, Лир, Санчо Панса, Пантагрюэль, Панург, Арнольф, Жорж Данден, Сганарель, Агнеса, Розина, Викторина, Базилио, Альмавива, Керубино, Манфред.

Из прямого божественного созидания появился Адам, прототип. Из косвенного божественного созидания, то есть из созидания человеческого, появились другие Адамы – типы.

Тип не воспроизводит никакого человека в частности; он не накладывается точно ни на один индивидуум; он обобщает и концентрирует в одной человеческой форме целую семью характеров и умов. Тип не сокращает; он сгущает. Он воплощает не одного, а всех. Алкивиад только Алкивиад, Петроний только Петроний, Бассомпьер только Бассомпьер, Бэкингем только Бэкингем, Фронсак только Фронсак, Лозен только Лозен; но возьмите Лозена, Фронсака, Бекингэма, Бассомпьера, Петрония и Алкивиада, измельчите их в ступке мечты, и оттуда выйдет призрак, более реальный, чем они все, Дон Жуан. Возьмите одного за другим всех ростовщиков, никто из них не будет этим диким венецианским купцом, кричащим: «Тубал, выдай ему вексель на две недели; если он не заплатит, я хочу его сердце». Возьмите всех ростовщиков вместе, из их толпы выделится один обобщенный, Шейлок. Сложите все ростовщичество, и у вас получится Шейлок. Народная метафора, которая никогда не ошибается, подтверждает, не зная его, вымысел поэта; и пока Шекспир создает Шейлока, она создает слово «живоглот». Шейлок – это еврейство, но он также – иудейство; то есть вся нация, с ее низкими и высокими сторонами, с ее верностью и мошенничествами, и именно потому, что он обобщает черты целой расы, такой, какой ее сделало угнетение, Шейлок велик. Все евреи, даже средневековые, в конце концов, правы, говоря, что ни один из них – не Шейлок; любители наслаждений правы, говоря, что ни один из них не Дон Жуан! Ни один листок апельсинового дерева, если его пожевать, не дает вкуса апельсина. Однако у них есть глубокое родство, близость, идущая из корня, один и тот же источник соков, одна и та же подземная мгла до начала жизни. Плод содержит в себе тайну дерева, а тип заключает в себе тайну человека. Отсюда эта странная жизнь типа.

Потому что, и это чудо, тип живет. Если бы он был только абстракцией, люди не узнавали бы его и позволяли бы этой тени идти своей дорогой. Так называемая классическая трагедия создает привидения; драма создает типы. Урок, которым является человек, миф с человеческим лицом, столь пластичным, что оно смотрит на вас и взгляд его в зеркале, притча, которая толкает вас локтем; символ, кричащий «Берегись!», идея, представляющая собой нервы, мускулы и плоть, имеющая сердце, чтобы любить, нутро, чтобы страдать, глаза, чтобы плакать и зубы, чтобы пожирать или смеяться, психологическая концепция, обладающее рельефностью факта и, если она кровоточит, кровоточащее подлинной кровью, вот что такое тип. О, могущество поэзии! типы – это живые существа. Они дышат, трепещут, мы слышим их шаги, они существуют. Они существуют более интенсивным существованием, чем кто бы то ни было из считающих себя живыми там, на улице. У этих призраков больше плотности, чем у человека. В их сущности есть частица вечности, принадлежащая шедеврам, которая заставляет жить Тримальхиона, в то время как г-н Ромье мертв.

Типы – это обстоятельства, которые предвидел Бог; гений осуществляет их – кажется, Бог предпочитает заставлять одних людей учить других, чтобы внушить доверие. Поэт находится на улице с людьми; он говорит с ними напрямую. Отсюда и действенность типов. Человек – это предпосылка, тип делает вывод; Бог создает феномен, гений снабжает его признаками; Бог создает только скупца, гений создает Гарпагона; Бог создает только предателя, гений создает Яго; Бог создает лишь кокетку, гений создает Селимену; Бог создает лишь буржуа, гений создает Кризаля; Бог создает лишь короля, гений создает Грангузье. Порой, в определенный момент, готовый тип появляется из какого-то неведомого сотрудничества всего народа с великим наивным актером, который неожиданно для самого себя мощно воплощает его; толпа при этом оказывается повитухой; из эпохи, на одном конце которой находится Талейран, а на другом – Шодрюк-Дюкло, вдруг появился, блеснув как молния, таинственно выношенный театром призрак – Робер Макер2.

Типы свободно приходят и уходят в искусстве и природе. Они представляют собой идеальное в реальном. Человеческое добро и зло заключено в этих фигурах. Из каждого из них под взглядом мыслителя проистекает человечество.

Мы уже говорили это: сколько типов, столько и Адамов. Человек, созданный Гомером, Ахилл – это Адам, от него происходит вид воинов; человек, созданный Эсхилом, Прометей – Адам, от него происходит род борцов; человек, созданный Шекспиром, Гамлет – Адам, с ним связана семья мечтателей. Другие Адамы, созданные поэтами, воплощают этот – страсть, тот – долг, тот – разум, тот – совесть, тот – падение, тот – восхождение. Благоразумие, превратившееся в трепет, идет от старца Нестора к старику Жеронту. Любовь, превратившаяся в желание, идет от Дафниса к Ловеласу. Красота в сочетании со змеем идет от Евы к Мелюзине. Типы начинаются в Книге Бытия, а одно из звеньев этой цепи проходит через Ретиф де Ля Бретонна и Ваде3. Им подобает лирика, но им к лицу и простонародный язык. Они говорят на местном наречии устами Гро-Рене, а у Гомера обращаются к Минерве, таскающей их за волосы: «Чего ты пристала ко мне, богиня?»

Поразительное исключение было сделано для Данте. Человек Данте – это сам Данте. Данте, если можно так сказать, воссоздал себя во второй раз в своей поэме; он воплощает свой тип; его Адам – это он сам. Он никого не искал для действия своей поэмы. Он только взял в качестве второстепенного лица Вергилия. Впрочем, он сделал себя совершенно эпическим, даже не взяв на себя труд изменить имя. То, что он должен был сделать, было действительно просто: спуститься в ад и вновь подняться на небо. К чему стесняться из-за таких пустяков? Он важно стучится в двери вечности и говорит: «Открой, я – Данте».

III

Два величайших Адама, как мы только что сказали: это Прометей, человек, созданный Эсхилом, и Гамлет, человек, созданный Шекспиром.

Прометей – это действие, Гамлет – это колебание.

У Прометея препятствие внешнее; у Гамлета оно внутреннее.

В Прометее воля прибита к четырем конечностям бронзовыми гвоздями и не может пошевелиться; кроме того, рядом с ней два стража: Сила и Власть. В Гамлете воля порабощена еще больше; она связана по рукам и ногам предварительным размышлением, бесконечной цепью, которая сковывает нерешительных. Итак, освободитесь от самих себя! Какой же это гордиев узел – наши мечтания! Внутренне рабство – это настоящее рабство. Преодолейте эту ограду: размышления! Выйдите, если можете, из этой тюрьмы: любви! Единственная камера – это та, где замурована наша совесть. Прометею, чтобы стать свободным, нужно только сломать бронзовый ошейник и победить Бога; Гамлет же должен сломать самого себя и победить самого себя. Прометей может выпрямиться и встать на ноги, даже если ему приходится приподнять для этого гору; Гамлету же, чтобы выпрямиться, нужно приподнять свою мысль. Прометей отрывает от своей груди грифа, этим все сказано; Гамлет должен вырвать из себя Гамлета. Прометей и Гамлет – это две обнаженные печени; из одной течет кровь, из другой – сомнение.

Эсхила обычно сравнивают с Шекспиром на примере «Ореста» и «Гамлета», поскольку обе трагедии представляют собой одну и ту же драму. Действительно, никогда еще сюжеты не были более идентичны. Ученые отмечают здесь аналогию; бессильные невежды, завистливые глупцы испытывают мелочную радость, полагая, что обнаружили плагиат. Это, впрочем, возможное поле деятельности и для эрудитов, применяющих сравнительный метод, и для серьезной критики. Гамлет идет за Орестом, убившим свою мать из сыновней любви. Но это простое сравнение, скорее поверхностное, чем глубокое, поражает нас меньше, чем таинственное сопоставление двух скованных: Прометея и Гамлета.