Зазимок - Василий Иванович Аксёнов

не таился и с площадки ещё рапортовал: «Рядовой Юрик, по вашему пожеланию ребята из стройбата в самоволку прибыли!» Ох, горя-то, наверное, хватил с ним бедный Юра. «Но любовь, как и охота, пуще неволи», – так думает Ион. Одно дорого: тихие они в быту. Не буянят. По иным праздникам, правда, но очень редко, и у Юры в комнате случается дым коромыслом. Проигрыватель «Концертный» работает на износ. И уж изо всех сил стараются, ублажают голубых по очереди и Демис Руссос, и Софья Ротару, и Алла Пугачёва, и Леонтьев, и кто-то ещё, может быть – Поль Мориа. А любовник, с обалдевшей от распутства мордой, в наскоро натянутых штанах, всю праздничную ночь снуёт между Юриной комнатой и туалетом. То ли от вина, то ли от буйства любовного возникает у них в желудках какая-то радость, то ли бегают они в туалет за чем-то другим – загадать желание, к примеру, за одиночеством ли; словом, за одни ноябрьские столько «радостного» после себя оставят, что бабке потом, дай бог, до Нового года выскоблить. По исходу Брумалий, Сатурналий ли, Юра тут же на полмесяца исчезает из квартиры – раны зализывает или опасается, что бабкин внук, тоже Юра, пока память свежа, бить станет да за бабкины труды откуп требовать. Вскоре за тем как Ион разъехался со своей фиктивной женой – он с Карповки сюда, а жена отсюда в Америку – и поселился здесь, Юра заманил его к себе и стал потчевать портвейном. Комнатёнка у Юры махонькая, как скворечник: для дивана место, для стола, для пары стульев, да ещё чтобы бочком к окну едва протиснуться. А метрах в двух от окна, с улицы – стена, глухая, как соседка-бабка, света белого не увидишь ни слева, ни справа, ни сверху, ни снизу. На Юре пижама полосатая, больничная – украсть Юра может только на работе, где не воруют, а «берут», но там, где он работает, таких спецовок не бывает; похоже, что в клинике за покладистость пижаму подарили Юре. Достал Юра с полочки для чего-то свой паспорт, целлофаном аккуратно обёрнутый, показывает, развернув его, Иону, зачем-то хвалится, что нет там и не было никогда штампа о регистрации брака: с женщинами никогда он и ни-ни, мол. А Ион так: ничего пока не понимает. Может, оттого, что стеснительный Юра, робкий с женщинами, думает Ион, а потому и «ни-ни» с ними, потому и «никогда». Мужик нормальный разве станет, думает Ион, хвалиться тем, что он «ни-ни» и «никогда»? Разведчик, тот ещё туда-сюда… И всё равно, ни с того ни с сего гостю паспорт показывать… Ну да что там, все люди разные. Говорит Юра беспрерывно, и уследить за его мыслью невозможно – перескакивает с одного на другое, как игла его проигрывателя на его запиленных пластинках, с шила – на мыло, а с мыла – на стройку, где трудится. «Цемент могу, – говорит, – да ради… что там, как говорится, была бы нужда, а… гвозди – сегодня заказываешь, завтра – вколачивай их на здоровье», – а потом вдруг:

– Было у меня семьсот пластинок, старые, на семьдесят восемь, сдал в утиль как кость, – а потом вдруг:

– У мамы печень больная, помрёт, может, дело такое – все помрём, ведь как оно: жил человек и помер, оно… не каждый родится, а помрёт каждый… гитару вон взять, инструмент задушевный… – и не смотрит в глаза Юра, в плечо собеседнику взглядом упирается, на него, на собеседника, будто упасть боится. А Ион умеет так – не слушать, а Ион думает: «Не может быть, не может быть у тебя мамы, камень тебя родил или кирпич». Выпил Ион – портвейн назывался так: «Молдавский» – и оглядывает комнату. Всё какое-то засаленное, думает Ион, зашлифованное, как старое сиденье в стареньком грузовике. Готовая постоянно к приёму постель – с освещением таким, сразу и не поймёшь: день на дворе или ночь? – мрак круглосуточный, как в норе барсучьей, а потому, думает Ион, и постель разобрана. Край одеяла, наряженного в цветастый пододеяльник, заманчиво завернулся и обнажил жёлтую простыню, на которой бруснику или клюкву будто давили. И обои возле дивана в таких же пятнах. И один, живой, по стене ползёт… Зажал руками Ион рот и до унитаза добежать едва успел. Больше к Юре Ион не заглядывал, как ни подмигивал ему Юра, к каким ухищрениям ни прибегал. А Сима спросила как-то: «Активный он или пассивный?» А Ион не знает. Ему всё равно. Но, вспомнив бравого, мужественного паренька, вообразив Юрину, как у Венеры Виллендорфской, задницу в пижамных, забывших о стирке штанах, Ион сказал:

– А впрочем… Нет, Сима, понятия не имею, – сказал так Ион и подумал: «В Каменск… Сейчас бы прямо!.. В Каменск».

А потом завернул к Иону на чаёк Зябнущий Дворянин и растолковал Симе всё об «активных» и «пассивных», о христианской морали, об отношении к гомосексуалистам на «грубом» Западе и на «тонком» Востоке, о великих педерастах мира сего и вплёл умело в свою обширную лекцию крохотный докладик о тайнах предстательной железы. А перед тем как распрощаться и пойти проверить «свои котлы» (работал он в котельной, газооператором), Зябнущий Дворянин разоткровенничался и сказал, что не встречал ещё здесь, в Питере, человека, достигшего сатори, всё так, мол, вокруг да около, всё возле вращаются, как Павел Флоренский, например, или тот же… и называть которого не стоит. И, уже стоя на пороге, добавил:

– А к тому разговору, – к какому, ни Ион, парень рассеянный, ни Сима, барышня внимательная, уже и не помнили, – самой подходящей, пожалуй, оговоркой будет то, что Роберт Фрипп – глупец от музыки.

И ушёл Зябнущий Дворянин, с улыбкой Будды удалился. Захлопнулась за ним дверь. И почувствовал Ион, с каким удовольствием – медленно, будто растягивая радость долгожданную – расслабились мыщцы его лица. А что до Юры… да и шут бы с ним, с этим Юрой, просто, проводив Будду и выключив в коридоре свет, Ион заметил, что дверь в Юрину комнату приоткрыта и в узеньком прогале мерцает матово Юрин зрачок. И сочатся, сочатся через прогал, как из свинарника в стужу аммиачные испарения, флюиды его неуёмной похоти, и оттуда что-то, из девонского периода… «О, это он, он, достигший сатори, – подумал Ион, – он так подействовал на Юру».

Передёрнуло Иона. Как от озноба или прикосновения к мерзкому. Как при мысли об отвратительном типе – постояльце его, Иона, бредового забытья.

За стенкой проснувшееся с чмоканьем радио бодро рассказывало глухой бабке и её хмельному внуку тоскливую историю