Самый богатый человек из всех, кто когда-либо жил - Грэг Стейнметц

Споры о ростовщичестве длились веками. Первым выступил Аристотель, утверждавший, что деньги должны способствовать товарообмену, сами они не могут быть бизнесом. Другие мыслители отмечали, что кредитование отличается от прочих коммерческих операций, ведь долг способен погубить жизнь. Они приводили примеры, когда наивный заемщик терял все, имея дело с недобросовестным заимодавцем.

Споры поутихли в «темные века», поскольку тогда коммерческая деятельность фактически сошла на нет. Но с оживлением торговли в одиннадцатом столетии кредитование вновь сделалось востребованным, и число жертв ростовщиков начало расти. Церковь преследовала виновных – как утверждалось, ради их же блага, ведь они подвергали опасности собственное спасение. Второй Латеранский собор 1139 года осудил ростовщичество, но не стал характеризовать его как преступление. Папа Урбан III продолжил поход. Ссылаясь на слова из Евангелия от Луки, он объявил ростовщичество смертным грехом в 1187 году. Тем не менее, кредиты множились, торговля требовала финансирования, и жертв все прибавлялось. В «Божественной комедии» гневливый Данте поместил ростовщиков в одном круге ада с содомитами и самоубийцами[40]. Фома Аквинский учил забывать о коммерческой выгоде. Ему казалось вполне логичным обменивать деньги на пшеницу или лошадь. Покупатель получает нечто взамен по справедливой стоимости. Но почему человек должен возвращать больше денег, чем взял в долг? Это неравноправная сделка, следовательно, она несправедлива. Аквинат настаивал на более строгом соблюдении церковных установлений, а ростовщичество полагал настолько неприемлемым, что приравнивал ростовщиков к убийцам. Большинство разделяло его чувства. В 1310 году городской совет Майнца обязал кладбища провести эксгумацию недавно погребенных ростовщиков. Разложившиеся тела с дурным запахом, покрытые личинками, червями, пауками и прочими «демоническими пособниками», якобы доказывали греховность покойников. В следующем году папа Климент V, по настоянию Фомы Аквинского, подтвердил запрет на ростовщичество и отменил светские законы, которые легализовывали кредитование. Церковные карательные органы активизировались. Епархиальные суды – сотни таковых – в среднем проводили три «ростовщических» процесса в год в четырнадцатом столетии. Намного больше дел рассматривалось во внесудебном порядке.

Преследования лишь способствовали «обособлению» заимодавцев. Христиан не щадили, зато евреям попустительствовали. Церковь имела сложные отношения с евреями, запрещала последним заниматься сельским хозяйством и ремеслами, однако позволяла ссуживать деньги. С одной стороны, церковь не разрешала евреям конкурировать с христианами за «почтенные» рабочие места. С другой стороны, она допустила, чтобы евреи монополизировали занятие, которое могло оказаться еще более прибыльным. Пока займы выдавали те, кто не принадлежал к христианам, церковь хранила молчание. И не принимала никаких мер против другой стороны кредитных сделок: христиане по-прежнему могли свободно брать взаймы. Подход противоречивый, но таким образом Рим выполнял свою обязанность по спасению душ. Кроме того, кого заботит, если еврейский торговец придет в деревню и ссудит пару монет крестьянину? Что в этом дурного?

Масштабы коммерции расширялись, спрос на кредиты увеличивался, и христиане со временем вернулись к этому занятию – да так, что стали крупнейшими заимодавцами. Богатые венецианцы и флорентийцы на словах осуждали ростовщичество и облегчали свой грех, именуя взимание процентов иными названиями, будь то пени, сбор за работу, дар или сбор за потерю. Конкретное название не имело значения, главным было даже не заикаться о процентах. Другая уловка заключалась в маскировке процентов сложными финансовыми операциями. Но результат был тем же самым: они давали деньги в долг, рассчитывая вернуть больше. Как ни называй, но деньги «больше вложенного» – это проценты. Самыми известными банкирами были Медичи. Однако и прочие итальянцы от них не отставали. Они давали взаймы друг другу, кредитовали своих правителей и даже пересекли Ла-Манш, чтобы ссудить денег английской короне. Они кредитовали пап, кардиналов и епископов. Словом, действовали так, будто запрета на ростовщичество не существовало.

В Германию перемены пришли век спустя. Стремясь догнать итальянцев, ослепленные ставками в 43 процента, немецкие города принялись расчищать территорию «под себя». Аугсбург изгнал евреев в 1438 году и использовал надгробные плиты с еврейского кладбища для постройки нового здания магистрата. Торговец тканями по имени Ганс Мойтинг стал первым жителем Аугсбурга, который пытался кредитовать в крупных масштабах. Он выделил немалую сумму эрцгерцогу Зигмунду Тирольскому, обеспеченную, как и более поздний кредит Фуггера, продукцией серебряных копей в Шваце. Прочие горожане последовали примеру Мойтинга, заменяя собой еврейских кредиторов в больших и малых сделках. Немецкий сатирик Себастиан Брант писал об этом в своем бестселлере «Корабль дураков» (1494): «Берешь взаймы десять – должен одиннадцать. Они зловреднее евреев. Те уже не занимаются прежним делом, потому что им занялись евреи из христиан»[41]. Фуггер сумел вывести кредитование на новый уровень, но и ему, подобно итальянцам, приходилось маскировать получение процентов. За тирольские рудники он брал серебром вместо наличных, таким образом «превращая» выплаты по кредиту в покупку.

Нюрнбергский «кружок» ловко использовал споры вокруг кредитования как способ «приструнить» самого Фуггера и заодно новую экономику, которую тот помогал создавать. Они знали, что нет более надежного способа остановить Якоба, чем перекрыть поток наличности. Нюрнберг расположен в девяноста милях к северо-востоку от Аугсбурга. Подобно Аугсбургу, это коммерческий город, который не подчинялся никому, кроме императора. В Нюрнберге жили Дюрер, изобретатель карманных часов Петер Генлейн[42] и изобретатель глобуса[43] Мартин Бехайм. Однако в Аугсбурге был Фуггер, а также Вельцер и Хохштеттер, и Аугсбург опережал Нюрнберг в капиталистическом «забеге» благодаря своей близости к Италии и Инсбруку. Нюрнберг откровенно завидовал. Гражданское соперничество отчасти объясняет, почему нюрнбергский директор школы Антон Кресс вскоре после того, как Фуггер заплатил «выкуп» Ганзе, сочинил язвительный трактат, осуждающий ростовщичество. Используя доводы, которые Фуггеру доводилось слышать неоднократно, Кресс называл кредитование делом, что ведется не по-братски и не по-христиански. Адельман заявил, что лично слышал, как Фуггер хвастается тем, что «папа и император у него в кармане». По просьбе Адельмана Пиркхаймер «выпалил» в Фуггера переводом с греческого на латынь фрагмента из Плутарха с осуждением ростовщичества: «Злонамеренные лихоимцы… доводили бедняков до нищеты и раздевали донага». На случай, если смысл оставался непонятным, цитату дополняла ссылка на Гомера, заемщики сравнивались с уязвимыми греческими богами, а заимодавцы – со стервятниками, что «рвали печень… и терзали когтями утробу»[44].

Перевод Пиркхаймера, длиной всего в несколько страниц, сегодня воспринимается как подзатыльник – вовсе не как апперкот. Он всего лишь перевел маловнятный текст с языка, на котором никто не говорил, на язык, на котором говорили немногие. Но в шестнадцатом столетии этот перевод прозвучал как трубный глас. Интеллектуалы и другие властители общественных дум поклонялись всему античному и приветствовали всякую форму умственной стимуляции в мире, где было слишком мало книг. Они быстро создали, выражаясь современным языком, информационную волну. Фуггеру пришлось реагировать. При его поддержке аугсбургский учитель Себастьян Илльзунг написал трактат в защиту кредитования, сосредоточившись на узкой теме – «аугсбургском контракте», то есть юридическом соглашении, которое Фуггер заключал с вкладчиками, гарантируя тем пять процентов дохода. Илльзунг утверждал, что контракт действителен, если кредитор, подобно заемщику, рискует банкротством. Некий молодой богослов по имени Иоганнес Экк привлек внимание Фуггера тем, что повторил доводы Илльзунга в университетской лекции. Фуггер попросил Экка написать диссертацию об «аугсбургском договоре» и устроить публичные дебаты – общественное обсуждение, судьями на котором выступали ученые.

Фуггер рисковал, выбирая этот путь. «Аугсбургский контракт» мог быть признан как соответствующим церковным законам, так и попирающим оные. Однако им широко пользовались, и сам Фуггер с его помощью собирал средства. Если Экк проиграет в дебатах и судьи признают контракт ростовщическим, вкладчики Фуггера откажутся нести ему деньги. Это будет катастрофой. Одно дело – работать в «серой зоне», и совсем другое – практиковать занятие, официально объявленное еретическим. Фуггер то ли чувствовал себя загнанным в угол, то ли был чрезмерно уверен в себе, чтобы пойти на такой риск. Впрочем, его вдохновляли прецеденты. После богословского диспута о ренте – своего рода пенсионных схемах с процентным доходом, к которым города прибегали для сбора денег, – папа одобрил эту практику. Возможно, папа Лев, сменивший воинственного Юлия II в начале года, одобрит и «аугсбургский контракт». Фуггер имел определенные надежды. Лев происходил из банкирской семьи Медичи. Одобрение контракта было в его личных интересах. Кроме того, сам Лев многие годы занимал у Фуггера. Якоб требовал как минимум «Обезьяньего процесса» – по принципу «все или ничего», только в центре внимания оказалась не теория эволюции, а деньги[45].