Всегда возвращаются птицы - Ариадна Борисова

Откуда-то взявшийся ветер похолодил Изе лицо, будто рядом быстрым веером развернулись страницы газеты «Социалистическая Якутия». Дрожащие искры вспыхивали и гасли в кофейной гуще сумерек, как в карих, затененных непроницаемой горечью глазах дяди Паши. Поверх облигаций и фотографий шкатулку тяжко обременял продолговатый кирпичик сильно початой взятки, не туго перетянутый аптечной резинкой… Иза привыкла жить в детдоме на всем готовом и относилась к денежным расчетам небрежно. Подражая бережливой Ларисе, составляла к стипендии списки необходимых вещей, но то и дело брала из пачки. Растрепала, разбазарила на одежду, обувь, на нужное и ненужное меченые преступлением деньги… Москва – затейница… Звон-город… Ах, дядя Паша, славный, хороший, что же ты натворил! «Из-за меня, – плакала Иза сквозь расстояния и дни, безнадежно отдалившие ее от дяди Паши. – Из-за меня!..»

Ответ Натальи Фридриховны на сумбурное, полное вины и покаяния Изино письмо был пространным и пришел неожиданно быстро.

«Все знали Павла Пудовича как исключительно честного человека, – писала соседка, и в ровной твердости почерка Изе чудился ее суховатый, с жесткими нотками, голос. – Многие до сих пор уверены, что кто-то его подставил и никакой взятки на самом деле не было. Конфискация приехала – нечего забирать. Тем не менее, раз уж по суду велено, забрали миски-ложки и даже деревянные поделки прихватили. Мы с Семеном и Матреной Алексеевной ездили к Павлу Пудовичу в СИЗО, пытались разговорить. Без толку, отмолчался. Единственное, о чем попросил, так это чтобы тебе о позоре его не писали. Мы и не писали, а Петра Яковлевича не подумали предупредить, не ожидали, что есть вероятность встретиться вам в Москве. В глубине души я догадывалась, кому эти деньги предназначались, да все не верила. Сейчас очень жалею, что ни я, ни Матрена Алексеевна не выспросили хорошенько тебя ни о чем и сами не сообразили денег собрать. Не такую большую сумму, конечно, но прилично собрали бы. Лишний раз убедилась я в своей толстокожести. Павел Пудович гордый был, ни за что б в нужде не признался. В одиночку решил помочь, да вот как непутево вышло…

Изочка, я должна перед тобой повиниться. Когда Марии Романовны не стало, мы советовались, как с тобой быть. Вначале Павел Пудович хлопотал, но ему удочерить тебя не позволили, а нашему с Семеном предложению он воспротивился. Ожидал весточки от литовских друзей твоей мамы. Она вроде просила послать тебя в Литву. Потом Павел Пудович согласился, чтобы мы тебя взяли, да у нас жизнь не по-хорошему закрутилась, то я болела, то у Семена началась катавасия на работе с начальством, и Павел Пудович осерчал. Сказал, как отрезал: «Пусть девочка в детдоме останется, сам заботиться буду». Упустили мы с Семеном время и больше к тому разговору не возвращались.

Знать бы, да соломку подстелить! Бедный наш Павел Пудович любил побалагурить. Не очень-то мне нравилась его слабость к пословицам-поговоркам, а ведь все они от людских ошибок придуманы. Павел Пудович потому и оступился, что мы вовремя ничего не сделали. Не настояли на твоем удочерении, нечасто навещали в детдоме. Не справились, хватает ли у тебя денег в Москву ехать, есть ли, на что жить. Сейчас другие слова норовят пристать к душе для оправдания нашего общего горя: не смогли, не сумели, забыли; да не хочу я оправдываться. Мы, взрослые люди, виноваты во всем, Изочка. Мы, а не ты, и не смей себя винить.

Всю оставшуюся жизнь я буду благодарна твоей маме. Мария Романовна привела меня к Всевышнему. Я пришла к Нему ногами, а душой – позже. Но пришла и дальше иду, и на душу мою источенную снисходит успокоение. Жаль, что Господь, успокаивая и усмиряя чад своих, не спасает нас от ошибок…

Павел Пудович хотел, чтобы ты жила и училась безбедно. У него, Изочка (вряд ли ты знала), сердце было больное. Он, видать, предчувствовал, что времени ему совсем мало осталось. Торопился сильно и потому, от спешки и отчаяния, взял на себя большой грех. Думал, наверное, вот помру, и не станут о взятке в газетах трубить. С покойника взятки гладки, если вообще раскроют, зато девочка будет в неведении, сыта и одета… А ты собралась весь белый свет известить о своей «причастности» к преступлению, о том, что деньги находятся у тебя, и часть их ты успела потратить.

Мария воспитала тебя хорошим человеком. Я понимаю, почему ты хочешь отправить остатки нечистых денег в Якутск и спрашиваешь, куда их отправить. Но ты совсем еще юная девушка и не знаешь коварства режима. Система наша состоит из разных органов, и есть такие, что спрятаны, как шило в мешке. Не угадаешь, когда им заблагорассудится высунуться и вонзиться в человека. Советская власть никогда не была людской. Добро, если изменится в лучшую сторону для вас, молодых, пока же, по всей видимости, она по-прежнему двуличная. Власть, Изочка, Молох и всегда требует жертв. Прости, напомню больное: именно этот Молох отнял у тебя родителей. И мою душу, по молодости не столь грешную, власть поковеркала так страшно, как не дай Бог никому. Позволь предостеречь с высоты моих лет и жизненного опыта: едва ты секрет раскроешь, не только учебе твоей может прийти полный крах, но и тебе. Система непредсказуема и способна обвинить тебя в преступном сговоре с Павлом Пудовичем. Обвинить – и привлечь. Поэтому очень прошу: пусть об этом мы будем знать втроем – ты, я и Господь. А больше никто и никогда. И письмо мое сразу уничтожь, когда прочитаешь.

Знаю, как тяжко рукам твоим стало даже прикасаться к преступным деньгам. Мы с Семеном договорились посылать тебе в помощь помаленьку каждый месяц, и ты нас отказом, пожалуйста, не огорчай. Ты нам не чужая, и, хочется верить, наша вина перед прекрасными людьми, добрыми соседями и верными друзьями, какими были Мария Романовна и Павел Пудович, хоть немного облегчится. А с теми остатками вот что сделай: в церковь их снеси. Там деньги не пропадут и на благое дело направятся. Думаю, ты неверующая, но все же свечку поставь за упокой души Павла Пудовича. Решили телеграммой не извещать, испугались: вдруг надумаешь приехать, с учебой начнутся неприятности…

21 ноября дорогой наш Павел Пудович скончался в тюрьме от инфаркта».

Глава 3

За прощением

Иза выпала из учебы и живого движения, а может, из самой жизни. Лежала, почти не шевелясь, лицом к стене. Вначале плакала, потом в ушах начало звенеть, и ресницы, сомкнутые обморочной дремой, перестали разлепляться. Слезы из глаз потекли внутрь, к сердцу, а в какое-то неуловимое время кончились и они. Вокруг, независимо от часов дня и ночи, стоял туман – холодная, с сумрачно-ватными наплывами, территория небытия. Внизу с безграничной тоской катилось что-то уныло монотонное – похоже, слепая река, без волн, шума, блеска и, кажется, без дна. Иногда, как сквозь папиросную бумагу, проскальзывала остроносая лодочная тень. Кто-то перевозил кого-то на неведомый берег. Силуэты и формы терялись в белесой зыби. Эта зыбь отбивала всякую охоту думать и двигаться, но издалека донеслись голоса, и половицы заскрипели под чьими-то шагами. Извне с раздражительным шумом вынырнули Ксюша и Лариса, принялись беспокойно спрашивать о чем-то. Иза не хотела ничего слышать, люди казались ей бредом, туман же представлялся настоящим. Он затянул все реальное пространство, и никому снаружи в него не было входа. Так она полагала, а Ксюша затеребила, потрясла за плечи, и наклоненная ее голова прободала топкую муть. Иза вымучила из себя несколько слов: да, получила плохое сообщение, умер тот самый дядя Паша, о котором она рассказывала.

Лариса предложила вызвать врача. Не надо, не надо, к чему… У Изы не болели ни горло, ни живот, ни колени, помороженные в младенчестве. Болела и мерзла душа. От холода в душе врачи не лечат. Никто не лечит от смерти, пусть даже это не своя смерть, а близкого человека. Только бегущее вперед время – жестокое, милосердное – способно притупить боль.

Понятливая Ксюша сообразила, что невмешательство порой лучше сочувствия, и девчонки отвязались. Правда, ненадолго. Оставить Изу в полном покое, а значит, обречь на голодание, Ксюша все-таки не могла и несколько раз всплывала в течение дня – большая, словно подводная лодка.

На улице снегопад, фиксировала часть здравомыслящего Изиного рассудка. Ветер… обед… ужин… метель… завтрак… опять обед… С нудной назойливостью тикал Ларисин будильник. Сильная, как воплощение жизни, Ксюша кормила с ложечки морковным салатом, молочным супом и заставляла пить кефир.

То ли вспоминались, то ли во сне слышались слова дяди Паши, сказанные им, когда с семьей Майис случилось несчастье: «Хоть я и коммунист и должен быть материалистом, а не хочется верить, будто ничего, кроме праха, от нас не сохраняется. Царь да народ – все в прах пойдет, все равны… Неужто только для удобрения на Земле живем? Несправедливо это и неправильно. Чувства, мысли, радость, горе – куда они деваются? Но и в рай с адом тоже не верю. Бог, святые, черти с рогами… Нет, не верю. Все как-то непонятно, и сколько бы живой человек ни видел чужих смертей, никогда ему к этому не привыкнуть».