Вожделенные произведения луны - Елена Черникова

Рвану, решил Кутузов. Название улицы неизвестно, подвиг мой уместен. С книгой наперевес он шагнул к прохожему, не успев разглядеть ни пола, ни возраста, и объявил:

— Это вам.

Прохожий машинально взял, прошёл метров пять-шесть, увидел мусорку и чуть не отправил к чёрту, приняв, естественно, за рекламную раздачу пробников. Семплинг — чума. На площадях не знают, что явление, до печёнок доставшее горожан, — именуется семплинг. Вы бесплатно, разок, получаете нечто, и потом будете, миленькие, платить сотню разочков, если сдуру вам понравилась наша белиберда. Рыбная ловля с поднятым забралом.

Рука прохожего уже было выполнила приказ обученного городского мозга, но на ней успел повиснуть перелетевший мимовоздухом даритель.

— Ты чё? — беззлобно поинтересовался хозяин чудом уцелевшей руки.

— Это же Библия! — провозгласил Кутузов торжественно.

— А-а! — уважительно протянул тридцатилетний мужик, в свободной руке которого непредубеждённый наблюдатель углядел бы чемоданчик сантехнического направления. — Ну и чё? Ты… это… того?

— Я вам дарю эту книгу, — продекламировал Кутузов домашнюю заготовку. — Дарю.

— А чё — сёдня Восьмое марта? — уточнил мужик абсолютно серьёзно.

— Сегодня восьмое мая, — непонятно как вспомнил Кутузов.

— О! завтра День Победы! Слышь? Завтра Победа наших войск над немецко-фашистскими захватчиками! — с великолепной чёткостью отчеканил сантехник. — И парад на Красной площади!

— Да ну? — вошёл в поток профессор. — И чё? Не возьмёшь?

— А почём? — задумался мужик, минутой раньше почти выбросивший книгу в помойку.

— Бесплатно.

— Даром? Такое?! Ты чё — сектант? — посуровел сантехник.

— Не. Я не сектант… — И тут, лихорадочно придумывая продолжение, он выдал: — У меня жена умерла.

— Ну, царство ей небесное, — разрешил мужик и провёл по волосам рукой вместе с Библией, которую всё-таки удерживал и уже не торопился вернуть Кутузову. — Тогда возьму. Раз такое дело… ну чё, там смотри давай.

Забыв о Кутузове, мужик сунул Библию в чемоданчик с инструментом и пошёл своей дорогой, очевидно, полностью разрешив для себя возникшие по случаю вопросы.

Оглушённый Кутузов не решился посмотреть вослед. Одной книгой меньше, горечи почему-то больше, и не от ухода в чужие руки любимой подруги, члена большой семьи, состоящей сплошь из сестёр, а мелко, тупо: саднящая простота минувшего контакта стёрла со всех возможных последующих всю возможную патетичность. Да ещё вылезла, уже точно вопреки заготовке, жена, которая умерла. «Вообще никого не касается; моё личное дело! — чуть не закричал Кутузов. — Зачем я ляпнул?» Но ведь оно и сработало, возразил удав, невесть как подкравшийся к авансцене. «Чур тебя!» — всё-таки крикнул профессор удаву, и рядом с ним тут же остановился молодой человек в синеватой форменной одежде:

— Ваши документы?

— Дома… или, погодите, одну минуточку!.. — Как ни прост был Кутузов, как ни целинна была девственность его социализированности, но смекнул, что его самодеятельность по одариванию прохожих Библиями вот-вот прервётся самым казённым образом, и даже Аня не сможет его выручить.

Шустро и радикально учит человека идея фикс. Местами облагораживает и обновляет. «Идея, овладевшая массами, становится материальной силой», — завещал нам великий и бородатый. А идея, овладевшая массой волос и заставившая их пошевелиться на голове, — такая идея и мозги расшевеливает; и просыпается в урбанизированном тюфяке мигом умудрённый городской сумасшедший. Просыпается как призвание. Восстаёт как маршевая песня души. Будто роги протрубили!..

— Я тут, понимаете, — залепетал Кутузов, опустив глаза, — книжечек прикупил.

(До сих пор никто не понимает, как удалось ему выговорить мякинное словцо: прикупил! Он ненавидел его так же яро, как подкупить в значении купить ещё, дополнительно, и якобы — в основном значении.)

— И что? — грозно сказал городовой безо всякой вопросительности в интонации.

— А денег не хватило, я им паспорт оставил, сейчас бегу домой за денежками.

(Ещё подвиг: денежки! Любого, уронившего чавкающую кляксу денежек, ему или при нём, раньше он мог и убить. Взглядом, конечно. Называть деньги денежками — тяжкое преступление против хорошего вкуса; всё равно что внушать малышам, якобы пирамиду Хеопса построили рабы.)

Однако совершив два подвига за одну минуту, он, оказалось, заслужил амнистию. Милиционер посмотрел на книжечки, на видавшую виды суму, откуда они были немедленно извлечены владельцем, и сказал:

— Завтра праздник, отец, ты не ходи без документов. Режимный день. Сам понимаешь. Да и магазины завтра не работают.

Кутузов, чуть не кланяясь, поблагодарил мента (он знал, знал, как они все называются!) за пассаж с применением отца и сообщение о магазинах. Милиционер ушёл беречь Москву, а Кутузов полчаса не мог перевести дух.

Наверное, точка неудачная, решил он и чужестранцем почесал по улице, оглядывая праздничных горожан и дома первобытным, широкополосным оптоволоконным взором.

Цивильный марсианин в пещерах неолита бродил бы увереннее, чем наш неофит просвещения по родному городу. Никогда ещё не встречал он сразу стольких москвичей одновременно, поскольку раньше их не было на улицах Москвы, ни одного. Раньше по городу шли тени в пальто, с пустыми головами, полными образования, в составе коего был удивительный пиетет к выдуманной абсолютной персоне. Кутузов мнил Его персоной, так сказать, гипер-ви-ай-пи, а книгу, воссоздавшую Его деяния, чудеса и проповеди, чем-то вроде личного дела. Он и собирал-то эти книги, будто шил большое-пребольшое дело. Профессор и доктор, он не успел написать вожделенную диссертацию, полагающую конец богоискательству человеков, уловленных в соответствии с Евангелием от Луки, 5:10: «…И сказал Симону Иисус: не бойся; отныне будешь ловить человеков». Теперь Кутузов писал диссертацию ногами.

До жути бесило его каждое слово десятого стиха. Раздражало всё, включая собственную причастность к роду человеческому, позволившему-таки половить себя и уловить. Ни единый документ археологии, вполне доказавший, что две тысячи лет назад события произошли в видимом мире, ничего не доказал ему лично, поскольку он точно знал: история — слишком живая наука, регулярно переписывающая сама себя.

Ведь исчезла, скажем, классовая борьба, без упоминания которой и солнце не всходило во время оно. А объявили перестройку — и кончилась газетно-классовая заваруха. Заглох вечный двигатель исторического развития. Убрался гегемон. Колхозница на прощание непристойно подмигнула рабочему. Вот-вот пересмотрят концепцию прогресса.

«Вот и возьмите себе её, дорогие мои москвичи, возьмите вашу самую почитаемую, но нечитаемую, так сказать, великую нечитаемую книгу, — и полюбуйтесь. Прочитайте наконец это компилятивное сочинение, несите в свои дома, пусть вам будет, если сможете, лучше. Или хуже, — как пожелаете! Но теперь я вас всех насквозь вижу! Я один сопротивлялся мракобесию. А у вас даже президенты с мэрами крестами обмахиваются. Поздравляю.

Вы — не удержали пламенное золотое знамя Мысли! Вы — родили новосибирцев, которые родили доклад, который породил в голове министра пресс-конференцию, которая породила в семье смуту, которая убила мою жену, которая оказалась дурой-анонимщицей безносой, которая не уловила запах газа, который сама и включила! Видите, как всё сошлось!»

Чувствуя волну, которой даже имени нет, ярость белее снега зимой, Кутузов задохнулся. Видимо, рановато выпустила его Аня. Надо было дать профессору ещё полежать, отомлеться на журнальном столике под пирамидой, поплакать у подножия своей возлюбленной. «Как она там? — вдруг встрепенулся он. И неясно, где дом, в котором он безалаберно бросил всё своё богатство, свою сущность, свою любовь. — А вдруг Аня опоздает? Да где же я?»

Люди шли, шли, у всех оказались и лица, и пальто, и никто не хотел читать Библию. С ума все посходили! А президенты? Столько разговоров, такая обширная научная литература, небесный пафос, «библейская тема в романах имярека» в горах диссертаций! О, твари дрожащие! — затрясся гневом Кутузов.

Толкнув кого-то и не заметив, он услышал:

— Простите, пожалуйста, у вас нет носового платочка?

— Нет, — бросил Кутузов, продолжая движение, но вопрос перепоставили иначе:

— А у вас нет бутылочки с водой?

От бутылочки вздрогнув, Кутузов чебурахнулся в мир невинных людей, обернулся и увидел мальчика лет восьми с разбитым носиком. Текла кровь, а смущённый ребёнок явно хотел, чтоб она перестала течь, плащик испачкает. Вот, уже испачкала.