Самои - Анатолий Агарков

— Давно ушла?

— Давно-то не шибко давно, а уж порядочно будет.

— Ну, ладно.

Он вышел поспешно, будто убежал. А Наталья Тимофеевна опустилась на лавку и, покачивая головой, долго невидяще смотрела перед собой, не зная, то ли радоваться чему, то ли плакать, а то ли удивляться.

Со дня на день Извековы ждали отёла коровы. По нескольку раз ночами Варвара Фёдоровна будила сына, Борис запахивался в шинель, брал из её рук горящую лампу, ходил в стайку к Бурёнке. В тот вечер хмурый, взволнованный, скоро отужинав, вызвался ночевать в хлеву. Тепло оделся, прихватил тулуп подмышку и под благодарным взглядом матери отправился на дежурство. В стайке густо пахло парным навозом. Корова лежала на подстилке, закинув рогатую морду, вылизывала свой вздувшийся живот. Увидев Бориса, жалобно замычала, и видно было, как утробный звук проходит в её напрягшемся горле. За загородкой шарахнулись испуганные овцы, сбились кучей в угол и таращились оттуда бельмами глаз на светящуюся лампу. Лишь старый бородатый козёл со своей молоденькой подружкой остались на своих местах, лишь покосились на вошедшего. Эта парочка была предметом особой гордости Варвары Фёдоровны: на хуторе коз не держали. Борис поставил лампу на заиндевевшее окно, постелил себе соломы и прилёг, завернувшись в тулуп. Подумать было о чём.

Ветер шевелил камыш на крыше, невидимые в сене возились мыши, и под эти звуки стали тяжелеть веки. Внезапно хлопнула дверь, в клубе пара возникла чёрная фигурка.

— Саша, ты? Как ты нашла меня?

— Окно светилось, я и догадалась.

Она опустилась рядом на колени — шубка полурастёгнута, волосы растрёпаны, платок в руке.

— Зачем ты приходил? Мать теперь меня из дому выгонит.

Он взял её за руки, притянул к себе, усадил на колени и начал баюкать, как маленькую. Закрыв глаза, гладил её волосы, лицо, шею. И такая затопляющая радость охватило его, что стало вдруг трудно дышать. А она смеялась беззвучно и стыдливо. Губы у неё были обветренные, она неумело раскрывала их, подставляя сомкнутые влажные и холодные зубы его поцелуям. А потом в какой-то момент с зажмуренными изо всех сил и вздрагивающими веками лицо её расширилось, заполнило всё, стало вдруг ослепительно, нестерпимо красивым. Сердце его зашлось безумной радостью, а тело воспарило от неземного наслаждения. И долго после они лежали на тулупе рядом, её голова на его руке, и всё как будто покачивалось и кружилось вокруг них.

— А я знала, что ты любишь меня, давно знала, — говорила она, горячо дыша ему в шею и через расстегнутую гимнастёрку нежно трогая кончиками шершавых пальцев мускулы его шеи. А ему было неловко за свою худобу.

— Вспотел даже, — она засмеялась стыдливо и благодарно. Ладонь её была горячей, — Руки у тебя сильные, а вот не грубый ты с девушками…

— Какие девушки? Ты у меня одна, и никого больше не было…

На соломе забилась корова, как под ножом, вытягивая вверх рогатую морду, выкатывая блестящий глаз. Борис с Санькой встрепенулись, засуетились, забыв о своих радостях. И только когда появился на свет маленький мокрый телёнок, а корова поднялась и стала шумно вылизывать его парящую шерсть, они вновь благодарно и сопричастно взглянули в глаза друг другу. Вновь накрывшись его тулупом, они миловались, и сердца их готовы были выпрыгнуть из груди.

В это время Наталья Тимофеевна рассказывала Фёдору о странном визите Извекова.

— Так-то он мужик не скандальный, уважительный, да только больной весь, самому нянька нужна — какой из него работник.

— Луна-то как разыгралась, — сказал Фёдор. За окном было светло, как днём, только в тени ворот пролегла граница ночи, а дальше всё ясно видно, и холодом тянет от стекла. — К морозам.

— Она, как я сказала, забегала по дому, ровно мышка, ничего не говорит, а потом шмыг за дверь. Я в окошко стучу, а она двором, простоволосая, платок в руке, другой вот так, вот так машет…

Фёдор молчал, отвернувшись, ладонью прижимал щёку, расправляя мускул, сведённый судорогой.

На следующий день Фёдор окликнул Извекова.

— Погодь-ка, сосед, дело есть. Ты почто девке голову дуришь? — и на короткий миг беспрепятственно заглянул в его глаза, мысли, душу — всё было в смятении, граничащем с испугом. Сам крепкого сложения, способный много съесть, выпить и без устали работать, Фёдор с брезгливым недоверием относился к людям хилым, болезненным. И когда при нём говорили, он молчал, но в душе согласен был, что от таких вот можно ожидать чего угодно плохого, любой пакости.

Фёдор взял Извекова за ворот, притянул к себе, другая его рука едва не сомкнулась на худой шее. Момент был критическим: Фёдору ничего не стоило переломить эту цыплячью шею, или придушить Бориса, как котёнка. Не без труда он сдержался:

— Живи, подлюга!

Оттолкнул Извекова и без замаха ударил кулаком в скулу. Борис как стоял, успел только схватиться руками за воздух, рухнул на спину, с хрястом ударившись о снежный наст. Его глаза через края были полны обидой, болью, ужасом — за что?

А Фёдор отвернулся и пошёл прочь, шёл, и сам того не замечая, отряхивал руку, будто прилипла к ней какая-то гадость.

Весенний гул

У каждой поры года найдётся для мальчишек интересное занятие. Весной — это походы в лес за грачиными яйцами, берёзовым соком и, конечно же, — жажда открытий и приключений в отзимовавшем лесу. Какую тайну скрывают две ямы, найденные на опушке, как два впавших глаза на старом лице земли, поросшие грязно-зелёным мхом? На их месте могли стоять избы, построенные по мордвинскому обычаю наполовину в земле. Неподалёку врос в косой холмик наклонный отщеп доски с прорезью. Видимо, стоял здесь когда-то могильный крест.

Витька Агапов, стройный паренёк, с озорным прищуром глаз, прыгнул через ямину и чуть не оскользнулся. Ух, страшно! Дядя по родству и сверстник по возрасту, Егорка Агапов ревниво косится на него и продолжает пугать детвору:

— Прибежала Санька в избу и говорит: "Кто-то ходит по амбару". Мы тогда шибко напугались. А старики говорят: "Надо матицу поднять". А как подняли — труха посыпалась, и старуха та тотчас издохла. На другой день её и похоронили…

Миновали опушку. Яркое весеннее солнце легко прорывается меж голых берёз, до боли в глазах отражают ослепительный свет остатки слезливых сугробов. Снег в лесу лишь кое-где остался, пахла прелью оттаявшая земля.

Над головой раздался дробный стук дятла. Привязалась малая пичужка: щебечет, суетится, сердится. Но куда ей мальчишек испугать, им даже грачи нипочём — на целую колонию набрели. Крупные чёрные птицы снуют, галдят, поднимают с волглой земли сучья и выкладывают в развилках гнёзда.

— Порра! Порра! — кричат строители.

— А вон тот-то во все гнёзда лезет, сам не работает, — усмотрел кого-то Митенька Алпатов.

Но пойди, разберись в такой сутолоке на кого он смотрит. Ваня Бредихин, по прозвищу Больной, ещё трое мальчишек и Витя Агапов с ними лезут на берёзы.

— Теперь начнётся! — переполнен восторгом Митенька. — Сей-час турнут их грачи, да с самой верхотуры. Видал, какие у них долбоносики?

С грачами и верно случилось что-то неладное. Воздух взорвался от резкого дружного грая — вся колония дружно взмыла вверх, готовясь к атаке. Невесть откуда взявшиеся сороки расселись поудобнее и принялись громко обсуждать предстоящее сражение. Галки заахали по соседству. Даже расхрабрившийся воробей, бросил своё излюбленное занятие — таскать чужое, сел на ветку рябины, отчаянно затараторил:

— Чья, чья, чья возьмёт?

Мальчишкам как-то удалось добраться до гнёзд, несмотря на то, что грачи, как ястребы, кидались на них, готовы были долбануть своими крепкими клювами и долбанули, наверное, если бы не раздалось сверху:

— Пусто… Пусто… И у меня тоже…. Рано ещё — нет кладки.

Когда зорители спустились на землю, в колонию вернулся привычный деловой настрой.

— Прогнали, язви их, — подсмеивался Митенька Алпатов. — Ты погляди-ка, как дружно поднялись. Были б яйца, непременно б скинули, да с самой верхотуры. Вот умора была б.

— В другой раз пойдём с рогатками, — пообещал Больной. — Посмотрим тогда — чья возьмёт.

Грачи вскоре забылись. Мальчишки долбят ямки на стволах, ломают трубчатые стебельки прошлогодних трав, шумно сосут берёзовый сок. У Егорки заточенная тележная "заноза". Он проковырял кору у наклонного комля, лёг под него на спину. Высоко-высоко, где-то под самыми белыми облаками, бегущими по бездонной синеве апрельского неба, качается голая вершина, а из "ранки" в самый Егоркин рот капля за каплей сбегает сок, напитанный весенними вкусами и ароматами. Мальчик от блаженства закрывает глаза, а мысли его от заброшенных ям перетекают к двум соседним избам, также похожим друг на друга, и выделявшимся среди хуторских развалюх. У них одинаковые ворота, наличники на окнах, и коньки крыш украшены фигурками голубей. Всё это — дело рук Фёдора. Брат у него большой и сильный, Егорке в отцы годится, но относится к нему уважительно. Пришёл Витьку в лес позвать, Фёдор работу бросил, сам в избу провёл, телогрейку кинул на печку сушиться, поставил самовар на стол, пододвинул кресло с высокой, покрытой резьбой спинкой. Оно блестело лаком и походило на трон. К стене притулилась лавка. В края её спускались тонкие деревянные кружева, будто она полотенцем покрыта. Стол тоже Фёдоровой работы. Не простой — узорчатый, на резных ножках. Вешалка из берёзовых сучков, каждый крюк — перевёрнутая конская головка. Целый табунок у двери. Вот какой у него брат мастер, думает Егорка. И вспоминает, как неутомимо, но не торопясь, и очень красиво работает Фёдор. Обязательно ему надо притронуться к бревну, ощутить тёпло доброго и надёжного дерева, насквозь прогретого солнцем, прислушаться к его глубоким вздохам, прежде, чем тюкнуть топором.