Новый Мир ( № 2 2012) - Новый Мир Новый Мир
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Там кров и хлеб с насущной ветчиной.
Чужие ли, мои… Сошлись все дни
На перепутье Аппиевых линий.
Итак, я на Итаке. Все со мной.
Поле Чудес
Был бы не более страшен,
Ясен бы — что за краса!
Басен, кренящихся башен
Миру нужны чудеса.
Разве Зиждитель во мраке
Столь же бывал нерадив?
Див не хватает зеваке,
Всё б ему — чуть искривив.
Точно бы рухнула… Папы
Вскинулись: где эскулапы? —
Старческий пыл теребя.
Перед печалью земною
Твёрдость нужны с прямизною.
И укрепили тебя.
* *
*
Шавка забрешет, забрезжит авто,
Всшипнут под шинами лужи.
Некто, пока он ещё не никто,
Слушает то, что снаружи.
Ливню ночному не скажешь: утри
Слёзы… Ему всё равно ведь.
Лучше не слышать того, что внутри.
Жизнь — ни к чему не готовить.
Спят… Но извлечь их оттуда — пустяк!
Спящих… И старорежимный
Бабушкин маятник тикает так,
Точно доволен пружиной.
Нет, ни к чему не готовить... Не ждать,
Вслушаться в дождь… Но и эта
Тишь неуёмная, шумная гладь —
Вся в ожиданье рассвета…
Ломко шуршит за окошком вода,
Почве всё пьётся и пьётся…
Сердце моё замирает, когда
Чувствую, как оно бьётся.
Волшебная мазь
Бочоришвили Елена Ефимовна родилась в Тбилиси, закончила факультет журналистики Тбилисского университета, работала спортивной журналисткой и писала сценарии для документальных фильмов. С 1992 года живет в Канаде. Прозаик. Автор шести романов, которые переведены на французский, итальянский, чешский, румынский, португальский и грузинский языки. В “Новом мире” печатается впервые.
Право на публикацию предоставлено Галиной Дурстхофф .
1
Он заходил.
Женщины откладывали в сторону вилки и поворачивали кудрявые головы. Мода была на кудрявые головы. Железные бигуди, валик под шею, бессонная ночь. Они впивались в него голодными глазами. Он делал вид, что не замечает их. Проводил рукой по седым волосам, поправлял галстук.
“Как же, как же, — трепетали кудрявые женщины, — о нем легенды ходят, а он смотрите какой скромный, даже глаз не поднимает!”
И не поднимал. Мог просидеть полвечера, не отрываясь от черных туфелек. Пот выступал над его верхней губой. Он ждал, когда о нем забудут и перестанут шептаться. Немыслимо, что он, такой красавец, был застенчив. Но кто об этом знал? Он выпивал три-четыре стакана вина в наказание за опоздание. Вовремя не приходил ни на какой банкет. Ему нужно было, наверное, выпить, чтоб не волноваться. Кровь ударяла ему в голову, а не вино. Вино только приводило в чувство. Сразу же, у входа, еще не подняв глаз, он уже знал — где она, кто она. Смеялся: красивую женщину узнаешь даже со спины. И он вскидывал глаза. Он смотрел на нее, именно на нее, самую красивую за столом, хоть она, может, и сидела поодаль, и смотрел не отрываясь, с восторгом, с восхищением, как мальчик, впервые увидевший голую женщину. Случайно забежавший в чужую спальню. Секунда, две… И женщина, втиснутая в лучшее платье по случаю банкета, кудрявая после бессонной ночи, с вилкой слева и с мужем справа, чувствовала себя голой, раздетой донага, в одних черных туфельках на покрытом белой скатертью столе. Жертва. Сдаюсь вам, мой победитель.
Арчил Гомартели — лев, а не мужчина.
За этим следовала бурная неделя, иногда — две. Были какие-то ночные звонки, цветы, шампанское в ресторане, вино на даче, песни под гитару, целованье рук. Почему-то не было осечек, не было исключений. Он ведь только глаза вскидывал, не ружье, отчего же сердце разрывалось? Женщинам хотелось бросить все и бежать за ним, куда бы ни позвал. “Ах, Арчил, я не знаю, что со мной, твои глаза…” Но он не звал. Через пару недель он снова пил чай, стоя, молча, глядя в окно. Горе его было в том, что он скучал.
Конечно, не обошлось без детей. Был какой-то мальчик, Ачико, о матери которого всегда спрашивали шепотом — “кто она? где она?”. Мальчик жил с Арчилом с семидневного возраста. Его воспитывали две бабки — Нора, мать Арчила, и ее сестра, старая дева. Язык старой девы выкатывался вперед, как отвалившееся колесо велосипеда, она бежала за ним вприпрыжку. Но о матери мальчика она не говорила, хоть убей. А Нора вообще была молчалива, как тост за усопших.
“Ничего, — говаривал дядя Отар, усаживаясь во дворе под тутовым деревом и обмахиваясь газеткой. — Подрастет ребенок, увидим, на кого он похож”. В каждой семье всегда есть один дурак, который вслух произносит то, о чем другие шепчут.
Под этим деревом Ачико вырос — вначале вскарабкался на длинную скамейку, потом на низкий стол, а потом начал лазать по дереву и срывать туту. Но лицо его не открыло тайны — кто она? где она? Все находили, что Ачико похож на Арчила. “Конечно, — соглашался дядя Отар, — даже собака становится похожа на своего хозяина. — И добавлял: — Пепел на голову той женщины, что бросит родного сына!”
Нора накрывала ему стол во дворе, выносила сациви и гоми и не отвечала. А старая дева говорила: “Если бы у Отара были на голове волосы, я бы его по земле таскала!”
С этого же дерева срывал красные ягоды и сам Арчил, и было это еще во время войны. Старая дева отстирывала под краном тутовые пятна с его одежды и выкрикивала проклятья — “чтоб тебя молнией убило, чтоб я твой гроб ставила посреди комнаты, чтоб я тебя землей засыпала…” Арчил спал с ней в одной кровати до одиннадцати лет. Он притворялся спящим, когда она его целовала. Он отворачивался к стене, когда она молилась перед иконой, спрятанной в углу, за дверью. Она стояла на коленях в ночной рубашке, с грудями, перевязанными веревочкой, и спрашивала Бога: “Почему же ты мне не пошлешь такого мальчика? Чем же я не заслужила? Что, так и умру необласканная?” Арчил думал: Бог видит ее в ночной рубашке и потому прячется за дверь.
Под этим деревом, тутовым, стоял однажды Арчил на собственной свадьбе, и ветер перебирал его черные волосы. Потом ветер поднял его невесту в воздух и унес. Так Арчил всегда рассказывал маленькому Ачико и смеялся. Дядя Отар рассказывал иначе — невеста Арчила вскочила на стол, чьи-то руки подхватили ее, и — да, ветер унес.
И волосы Арчила Гомартели никогда больше не были черными.
2
Красавица Нора выходила замуж под другим деревом, апельсиновым, и стояло оно в другом дворе. Тутовые деревья вообще хороши лишь детей забавлять или разводить шелковичных червей. А то что от них? Одни чернильные пятна. До войны в Кобулети почти у всех были цитрусовые деревья и перед домом — стол. Пепела накрыла стол белыми простынями в честь свадьбы. Пепелу еще не называли старой девой, ей было всего девятнадцать.
Нора стояла под апельсиновым деревом в белом платье и белых туфельках, натертых мелом, и не было невесты красивее. И молчаливей. Бойся невест молчаливых! Вот о чем мечтала она в тот день — чтоб ее жениха убило молнией, чтоб она его землей засыпала и чтоб ветер подхватил ее и унес. Не спасет ее любимый, не укроет в своих объятьях, потому что нет у нее никакого любимого. Только ветер — одна надежда.
Но июнь в Кобулети — месяц безветренный.
И когда надо было ехать в Тбилиси, уже после свадьбы, когда колхозный грузовик за ними приехал, она вдруг бросилась на шею Пепеле и зарыдала в голос, как перед открытой могилой. Будто покойника вот-вот землей засыплют, а покойник — она сама. Сцепила пальцы на шее Пепелы — не отодрать. И тогда отец жениха, тбилисский доктор Гомартели, сказал Пепеле: полезай и ты в кузов, что тут делать. И она полезла — в чем была, даже расчески с собой не взяла. Кто ж знал, что это навсегда, а не на два дня.
А Тенгиза тогда никто не спросил. Отец с ним вообще не говорил — только приказы отдавал. Будто все на свете знал. “Поедешь в Кобулети, — сказал, — познакомься с Беридзе. Девочки у них на выданье. И не откладывай, если что. Зачем ждать?”
Тенгиз пошел к Беридзе в гости, передал от отца привет. Его пригласили в дом. Нищета. Нищета такая, какой он в жизни не видал. Потолок низкий, пол земляной. И шесть братьев. Смотрят на него независимо, гордо. Плевали, мол, мы на то, что ты тбилисский. “Да если вы мой дом увидите, — подумал Тенгиз, — да если я только заикнусь, да вы ж бегом…”
