Русские понты: бесхитростные и бессовестные - Дэвид Макфадьен

Совпадение идеи этого английского проекта с нашим пониманием русскости особенно очевидно, если взять афишу прошлогоднего фильма Александра Касаткина «Слушая тишину». Большим, жирным шрифтом написан сверху вопрос: «Что делает нас людьми?», а по всей афише полупрозрачными буквами разбросаны возможные ответы: «Любовь. Вера. Прощение. Сострадание. Терпимость». Более русскую рекламу трудно себе представить.

Недавние исследования на Западе показывают, что в различных культурах по-разному понимается, каким образом эмоции и тело (как у нашего робота) соединяются. Русские выражения, относящиеся к чувствам, многочисленнее, чем в английском языке. У целого ряда эмоционально окрашенных слов, описывающих части тела, нет переводимых эквивалентов — особенно в связи с глазами, лбом и руками — молчаливо передающими те же чувства. Русские, как и наши робот-сердце и шестиногий паук, изучают свою среду по-особенному.

Уже с чисто количественной точки зрения это говорит либо о более широком диапазоне эмоций, либо об их большей значимости. Лингвисты считают, что для носителей русского языка более характерно толковать «радость», «грусть», и «гнев» скорее как внутренние события, чем как константные состояния. Поэтому эмоции часто обозначаются не существительными, а глаголами: «радоваться», «сердиться», «стыдиться» и т. д. Вторая причина этого предпочтения глаголов в том, что чувства воспринимаются как элемент физической активности. Волнующийся, например, шагает туда-сюда, вздыхает или плачет. Чувствовать — значит жестикулировать и двигаться! И снова мы видим связь между пространством (т. е. любой незнакомой сферой) и тем, каким я эмоционально становлюсь, перемещаясь по нему.

Мы уже знаем, что для Лотмана любовь к далям и русским пространствам, порождающим соответствующий масштаб физических и даже душевных движений, осмысливается как настоящий патриотизм. Согласно подобным суждениям понятие той же «души» часто переплетено с разными материальными явлениями в том смысле, что при восприятии мира безмолвным, материальным «роботом-сердцем» стирается грань физического опыта. Как говорится, «шире русской души может быть только русское поле».[160] Душа показывает свою «широту» лишь доверчивым принятием всего, что может быть («там» в непредсказуемом будущем или в неизвестных местах).

А все-таки определение сути этого якобы всем известного национального состояния не упрощается. Может быть, мы найдем ответ в «самом душевном или патриотическом кино»? Что есть там по поводу русского сердца? Титул «самого душевного режиссера» часто присваивается Эльдару Рязанову за то, что он придает значение некой утраченной сути человеческих отношений или душевной экспансивности. Его герои прошедших десятилетий, такие как Деточкин, даже самими именами символизируют нереализованный потенциал прошлого, «стародавнего» детства. Они хотят реализовать почти утраченную детскую непосредственность в преданности идеалу или любви «там», за пределами безопасности.

Такие герои, как, например, Андрей Мягков в «Иронии судьбы», уже прекратили нормально говорить (они лишились веры в язык) и балансируют на краю любви, на рубеже чисто эмоционального существования. У них потенциал настоящей любви такой большой, хотя и ужасающий, что часто рязановские персонажи начинают иронизировать над собой или неубедительно понтоваться. Мерзляев в ленте «О бедном гусаре замолвите слово», утверждая, что у него «тоже есть душа», начинает хвастаться, как готов жить с ней нараспашку: «Помните, у Лермонтова? “И скучно, и грустно, и некому руку подать…” Это поэт просто про меня написал!» Подобными неубедительными словами он напускает на себя важность, показывая тем самым, что справится с более обширным, молчаливым, океаническим чувством. С безбрежностью.

Песни главной героини — Нади, которую Мерзляев так «любит», — идеально отражают призыв к этому эмоциональному акту или подвигу, маячащему над душой. Надя поет слегка отредактированные слова Марины Цветаевой о молодых белогвардейских офицерах, об «очаровательных франтах минувших лет». Они «побеждали и любили любовь и сабли острие — и медленно переходили в небытие». Надя это передает скорее в музыке, чем словами. Ею движут сострадание к отцу, поражение офицеров, романтика окружающего ландшафта и — совершенно нелинейным образом — стихи Цветаевой следующего столетия о Белой гвардии! Рязанову надо было вырезать из песни все конкретные исторические ссылки на имперские традиции плюс намеки на Бога или превратности судьбы. Вышел очередной образец не только политической полезности эмоций, но и прагматической необходимости их ограничивать. Эмоциональный экстаз в романсе приближается к религиозному, к «небытию». Он — метафора неразумного, но желанного растворения во всем.

Надина песня особой русской душевности показывает, как употребление в русском языке слов «предаваться, отдаваться» применительно к чувствам отражает некую форму душевного самопожертвования. Видимая потеря контроля над собой воспринимается внутренне как незримая победа: абсолютная правда акта недоступна глазам. В западной культуре все наоборот. Широкие эмоциональные жесты закодированы в языке как нежелательная потеря самоконтроля.[161]

В этом привлекательном максимализме есть и одно «но». Оно проявляется у мужчин! Среди иноземных антропологов принято думать, что русские мужчины не выражают вслух «недостойные» чувства. Женщины в выражении эмоций склонны использовать позитивные прилагательные, уменьшительно-ласкательные формы и языковые преувеличения. Мужчины скорее прибегают к отрицательным терминам, чтобы сформулировать положительные эмоции, особенно любовь и восхищение. Подобной разницы в словоупотреблении среди носителей английского языка не обнаруживается.[162] Отсюда типичный рязановский — и очень русский — герой:

Новосельцев: «Людмила Прокофьевна, мы Вас любим… в глубине души! Где-то, ну… ооочень глубоко!»

Людмила Прокофьевна: «Очень глубоко! Так глубоко, что я этого даже не замечаю!»

Дело не в том, что «самые душевные» мужчины, такие как Лукашин, Деточкин или Новосельцев, эмоционально подавлены: они просто достигли грани между языком и безбрежностью океанического чувства. Поэтому они и волноваться начинают. Подобный мужской «недостаток» может иметь и свои преимущества: нервозность помогает этим народным любимцам чувствовать все, что может произойти. Особенно в любви.

Посмотрим каким именно неведомым, непредсказуемым состояниям эти герои могут «отдаться». Какие горизонты нам откроет русское сердце? Начнем с самого веселого — со смеха — и полного приятия своего окружения. С полного доверия своему внутреннему компасу. У русского выражения «заливаться смехом» есть, по мнению специалистов, поэтические коннотации, поскольку тот же глагол употребляется в описаниях соловьиного пения. Хохот является преувеличенным смехом и оценивается позитивно.[163] Одно исследование даже пришло к заключению, что в России проявления любых эмоций оцениваются положительно! Даже славянская грусть, например, не рассматривается как нечто нежелательное. «Слезы в русской культуре воспринимаются как нормальный, распространенный симптом широкого диапазона чувств, включая смущение, зависть, раздражение, сочувствие и т. п. Поэтому бывают “слезы восторга, обиды, раскаяния и досады”».[164] Диапазон ощущений увеличивается: открываются просторы и полная беспредметность эмоциональных состояний. Человек просто «в ужасе» или «в восторге».

В таком сердечном взаимодействии со всем миром, когда в нем просто «растворяешься», некоторые ученые видят так называемый «культурный сценарий» или фундаментальный код, по которому обычно развивается русское поведение. По мнению ученых, сознательно или бессознательно русскоговорящие воплощают идею, что «хорошо, когда люди знают, как человек себя чувствует» — и это обуславливает манеру общения.

Прохожих на улицах российских городков характеризует еще одно культурное отличие. В англоязычной цивилизации эмоции описываются как реакции отдельных частей тела. В России же и русскоязычной среде эмоции захватывают всё тело. Такие фразы, как «здоровый хохот», «душа нараспашку» намекают на желательность раскрыть «сердце [душу], являющееся средоточием страстей, спонтанным, щедрым, экспансивным и импульсивным жестом. Они выражают полное доверие к людям и наивную [т. е. лоховскую!] готовность общаться с ними».[165] Еще раз приходит на ум Рязанов: «Деточкин любил детей. Он не мог поступить иначе». Сам «Деточкин» — средоточие невнятных эмоциональных состояний, рождающихся вне его тела. Его настоящее, истинное самоощущение или поведение растворено в других. Над этим Рязанов и Брагинский вместе тоже иронизировали. Однажды за рулем «Деточкин понял, что ему конец. Ему захотелось закрыть глаза, но он боялся задавить пионеров…»