Зигмунд Фрейд - Михаил Штереншис

Часто говорили, что Фрейд так погрузился в бессознательное, что забыл о сознании. Для него бессознательное — глубочайшая тайна всякого человека; психоанализ ставит перед собой задачу помочь ему в раскрытии этой тайны. Но как раскрывается тайна? Трояким образом. Можно силой исторгнуть у человека то, что он утаивает; столетия пыток показали наглядно, каким способом можно разжать и упрямо стиснутые губы. Далее, можно путем различных сопоставлений угадать скрытое, пользуясь короткими мгновениями откровенности. И можно, наконец, дождаться с величайшим терпением случая, когда, в состоянии ослабленной настороженности будет высказано то, что скрывалось. Всеми этими тремя техническими приемами пользуется попеременно психоанализ. На первых порах он пытался насильственно заставить заговорить бессознательное, подавляя волю гипнотическим внушением. Психологам давно уже было известно, что человек знает о себе больше, чем он сознательно признается перед самим собой и другими, но они не умели подойти к этому подсознательному. Только месмеризм показал впервые, что в состоянии искусственного сна из человека нередко можно извлечь больше, чем в состоянии бодрствования. Тот, чья воля парализована, кто пребывает в трансе, не знает, что он говорит в присутствии других; он полагает, что находится в мировом пространстве наедине с самим собою, и выбалтывает, не смущаясь, сокровеннейшие свои желания и тайны. Поэтому гипноз казался поначалу самым многообещающим методом; но вскоре (по соображениям, которые завели бы нас слишком далеко в детали дела) Фрейд отказывается от насильственного вторжения в бессознательное, как от способа неэтичного и малопродуктивного. Подобно тому, как судопроизводство на более гуманной ступени добровольно отказывается от пытки, заменяя ее более сложным искусством допроса и косвенных улик, так и психоанализ вступает в эпоху комбинирования и догадок из эпохи насильственно добытых признаний.

Единственный пациент, с чьим неврозом Фрейду никак не удавалось справиться, был он сам! «Этот анализ труднее любого другого», — вздыхал он. С некоторых пор у него случались периоды глубокой депрессии. Много лет Фрейд панически боялся ездить по железной дороге, а когда преодолел этот страх, заимел другой — опоздать на поезд, так что стал приезжать на вокзал за несколько часов до отправления. Еще он неведомо почему боялся оказаться в Риме. По всей Италии путешествовал не раз, а в Рим — ни-ни! Табу! А когда преодолел себя, стал болезненно рваться в Рим, так что уже и жить без этих поездок не мог. Сам он объяснял это отзвуком детского полуотторжения-полуочарованности католицизмом…

Даже знаменитая фрейдовская коллекция древностей (греческих, римских, египетских, всего 3000 предметов) была лишь болезненным проявлением его невроза. Все эти вазы, статуэтки, амулеты, кольца — по той же схеме, что и столица Италии, одновременно и завораживали Фрейда, и тревожили его: они служили материальным доказательством, что все проходит, что жизнь пронизана смертью. Смерти же Фрейд боялся до жути. В канун нового 1901 года, когда все кругом праздновали наступление нового столетия, он грустил: «XX век примечателен тем, что содержит день моего ухода из жизни»… Он все пытался предугадать дату — наиболее вероятным ему казался почему-то 1907 год. Это предчувствие оказалось ложным.

Но многое во фрейдизме осталось неизменным и общепринятым. Что за символическими образами сна скрываются по большей части неисполнившиеся, подавленные желания, которые не могли осуществиться днем и устремляются теперь обратно в жизнь путями сновидения — с этим сейчас никто не спорит. Только во сне человек может убить своего врага, поработить своего начальника, экстатически изжить наконец в обладании божественной свободой свои затаеннейшие чувственные фантазии. Всякое сновидение означает, таким образом, не что иное, как изо дня в день подавляемое человеком и даже от самого себя скрываемое желание; так, по-видимому, гласит первичная формула.

Это первое в ряду других положение Фрейда не произвело сколько-нибудь определенного впечатления на широкую общественность, так как формула «сновидение — это как бы неизжитое желание» столь доступна в обращении и удобна, что ею можно играть, как стеклянным шариком. И действительно, в некоторых кругах полагают, что серьезно занимаются анализом сновидений, развлекаясь забавной салонной игрой, выражающейся в толковании того или иного сна с точки зрения символики желаний или даже сексуальной символики. В действительности никто более благоговейно, чем именно Фрейд, не взирал на многосложность той ткани, из которой сотканы сновидения, и на высокохудожественную мистику ее хитросплетений; никто не подчеркивал этого вновь и вновь так, как Фрейд. При его недоверчивом отношении к слишком быстрым выводам не потребовалось много времени, чтобы заметить, что доступность и быстрота восприятия относятся только к детским снам, ибо у взрослых фантазия образотворчества пользуется уже необъятным символическим материалом ассоциаций и воспоминаний.

Кто без особых оговорок поднял учение Фрейда на щит, так это не врачи, а художники и писатели, особенно сюрреалисты. «Католический фрейдизм» Сальвадора Дали; его общественная деятельность в форме обнародования скандальных интимных признаний; сознательное и абсурдное смешение авангардистских лозунгов с архитрадиционалистскими и все прочее, что исходило от него, было выражением одной всегда соблюдаемой жизненной установки: атаковать обезумевшую историю, обезумевший разум, обезумевшую реальность с позиций абсолютной, тотальной бредовости.

Фрейдистские взгляды были настолько усвоены многими лидерами сюрреализма, что превратились в их способ мышления. Они даже не вспоминали о том, из какого источника взято то или иное воззрение, тот или иной подход. Так, Макс Эрнст развивал свое зрительное воображение, созерцая предметы прихотливой, иррациональной конфигурации. Тем самым он, разумеется, использовал советы Леонардо да Винчи, но, без сомнения, они были восприняты через призму Зигмунда Фрейда, который по-своему интерпретировал эту склонность к завороженному созерцанию разводов на старой стене или причудливых скал, возбуждающих в воображении неожиданные образы и их комбинации. Что же касается чисто «фрейдистского» метода Сальвадора Дали — писать картины в еще не совсем проснувшемся состоянии, пребывая хотя бы частично во власти памяти о сновидениях, то об этом уже говорилось и дополнительные комментарии здесь не нужны.

Этот принцип подтвердил и сам Дали в своем «Завоевании иррационального» (1935): «Все мои притязания в области живописи состоят в том, чтобы материализовать с самой воинственной повелительностью и точностью деталей образы конкретной иррациональности».