Елисейские поля - Жильбер Сесброн

— У вас нет… У вас нет ночной рубашки?

— Нет, — с горечью ответила она, — я их не ношу…

Он ничего не отвечал и все плакал. Она притянула его к себе, стараясь при этом избегать грубых жестов. Уже очень давно она не чувствовала себя такой счастливой. Он тоже. Он рассказал ей о последних годах, месяцах, днях своей жизни. Свою собственную версию, конечно, иную, чем мой рассказ, который, разумеется, тоже представляет собой лишь частицу правды.

Когда он умолк, воцарилось долгое молчание.

— Я тоже, тоже часто вела себя как дурочка, — сказала наконец женщина. — Нет, — продолжала она, покачав головой, — не как дурочка, как ребенок. Ты знаешь, нельзя менять среду. Общество этих богачей, живущих в гостиницах и летающих на самолетах, не для тебя. И я тоже не для тебя… Надо оставаться в своем углу, и тебе, и мне. Другого нам не дано, поверь мне, не дано.

Она внезапно отвернулась. Медленно, но твердо повернул он ее лицо к себе и увидел, как по щекам скатились две слезинки, черные от растекшейся туши.

— Вы тоже плачете? — прошептал он с радостью, которую уже ничто не могло омрачить.

— Знаешь, со мной этого так давно не случалось! — Ее лицо, такое крошечное, сморщилось в гримасе. — Даже в носу пощипывает и горло болит.

Он посмотрел на нее с нежностью: она неправильно истолковала его взгляд.

— Ты правда не хочешь?

Он покачал головой. На самом деле он испытывал к ней влечение с той минуты, как она заплакала, но это казалось ему отвратительным.

— Ну и что же мы будем делать?

— Вы уснете одна. Это доставит вам удовольствие, верно?

— А ты?

— Я? Я… пойду.

— К себе?.. Почему ты так на меня смотришь? Мне страшно.

Он жестом успокоил ее, но лицо его оставалось застывшим, взгляд был неподвижен, губа отвисла.

— Мне хотелось бы что-нибудь вам подарить, — сказал он наконец. — Деньги — это само собой разумеется, — он положил их около ее платья, — но мне хотелось бы самому что-нибудь выбрать для вас. Что бы вам доставило удовольствие?.. Что-что?

Она повторила яснее, но он уже понял ее шепот: «Ночную рубашку».

Вечерело. Мейяр взглянул на удалявшееся такси со страхом ребенка или солдата, которого только что поставили в засаду, и вот все подразделение его покидает.

Он вошел в ворота: «Надо же, не заперты». «Ты когда-нибудь научишься запирать ворота?» — это был один из раздражавших его каждодневных вопросов. Сколько раз по вечерам он специально оставлял их открытыми настежь, чтобы надругаться над священным ритуалом, ради самоутверждения!

Проходя мимо гаража, он заметил белую машину. «Половина восьмого? Марта сидит за столом… Как тогда, когда я уходил… Мне надо было, наверно, все же предупредить ее, но как?» Он был очень взволнован и убеждал себя, что это из-за Марты, но на самом деле он волновался из-за себя. «Надеюсь, что она не слишком страдала все это время…» Эта мысль была неискренней; по правде говоря, он надеялся, что она страдала: что еще могло бы послужить ему «охранной грамотой», гарантией своего существования?

Перед дверью в столовую он остановился. Посмотрел на руку, которая дрожала против его воли и, казалось, не принадлежала ему. Еще минуту он помедлил, как в день своего ухода, и наконец открыл дверь: комната была пуста. Он успел заметить, что она изменилась: новые абажуры, современный ковер… Он успел все это заметить до того, как его охватила ужасная тревога. Он чуть не закричал: «Марта!» — но побоялся звука собственного голоса в доме, который покинул.

Должно быть, Марта в своей комнате. Мейяр вышел из столовой и с радостью отметил, что в люстре на лестнице по-прежнему не хватает лампочки. Он почувствовал незнакомый запах духов, но ни на секунду не усомнился в том, что это духи его жены. Запах уже был привычным в доме.

Он с трудом поднимался наверх — ноги у него подкашивались. Он положил руку на перила, и это прикосновение подействовало на него благотворно. Такое облегчение испытывает пловец, нащупав дно. Запах духов становился все сильнее: можно было бы сказать, что он отступал перед вторгшимся в дом неприятелем, стягивая все силы своего незримого войска к комнате, перед которой Мейяр теперь стоял не двигаясь.

Постучать? Нет, это значило бы унизиться, сдаться на милость победителя. А если Марту охватит изумление, радость, волнение, не будет ли этот внезапный наплыв чувств опасным для нее? Но в конце концов, он ведь не побоялся полгода назад объявить безо всяких предупреждений: «Я ухожу».

Он толкнул дверь и вошел. Госпожа Мейяр одевалась перед зеркалом. На ней было незнакомое ему платье. Как она похудела! Впервые сердце у него сжалось от угрызений совести: до этого он только жалел жену…

Госпожа Мейяр обернулась и сразу же узнала его, а он с трудом узнавал это похудевшее, ставшее жестким, умело подкрашенное лицо. Минуту они молчали (казалось, к этому молчанию прислушивается весь дом); затем госпожа Мейяр сделала нечто совсем неожиданное: посмотрела на часы с таким же видом, как прежде, когда говорила: «Это так поздно ты возвращаешься?» Сам он не нашел ничего умнее, чем сказать:

— Ты постриглась?

Он понял, как бессмысленны эти слова, и сразу же добавил:

— Я вернулся.

— Вижу, — сказала госпожа Мейяр, еле удержавшись (и это было видно), чтобы не пожать плечами. — Ты ненадолго… или насовсем?

— Я вернулся, — повторил он со значением.

Она повернулась к зеркалу, чтобы надеть серьги, — этих серег он тоже никогда не видел.

— Я ведь не знала, что ты вернешься сегодня. Я ужинаю в ресторане с Жаном-Луи.

— С Жаном-Луи?

— С Жаном-Луи Каррье, доктором Каррье.

— Я не знал, что его зовут Жан-Луи, — тупо пробормотал Мейяр.

— К счастью, он оказался рядом, — желчно заметила его супруга, и на ее лице появилось прежнее выражение. — Это он помог мне выйти из депрессии.

— Марта!

Он приблизился к ней, собираясь попросить у нее прощения, хотя чувствовал, сам не зная почему, что это будет ошибкой. Она, должно быть, догадалась и замахала обеими руками, как бы заранее отталкивая его.

— Можно я тебя поцелую? — попросил он.

— Ты вымажешься помадой!

— Ну и пусть.

— Но мне придется снова краситься, а я уже опаздываю.

— Хочешь, я тебя подвезу?

— Нет, — ответила она, — я научилась водить машину. Кстати, для меня это большое развлечение.

— Ты купила новую машину? Мне показалось, что…

— Только перекрасила. На какие деньги я могла бы купить машину?

Мейяр опустил голову.

— Ну, — сказала она, вздохнув, — мы переговорим обо всем этом позже, лучше всего завтра утром, потому что сегодня я вернусь довольно поздно. Ты не обедал?

— Нет, но я не…

— В холодильнике есть телятина. Я помню, ты не любишь холодную телятину, но откуда мне было знать, что ты вернешься?

«Ваше превосходительство!»

переводчик Н. Хотинская

Офицер шел на цыпочках, но при каждом его шаге ордена, аксельбанты и парадная сабля позвякивали, нарушая тишину. Цирюльник следовал за ним по пятам, похожий на пса, который сопровождает разукрашенный катафалк. В одной руке он нес миску с мыльной пеной, в другой сжимал опасную бритву.

— Сюда, — прошептал офицер, приоткрывая дверь. — И поторапливайтесь! Церемония начнется через десять минут.

Хотя парадная гостиная, куда офицер втолкнул цирюльника («Ну, живо!»), не была ему видна, он склонился в глубоком поклоне, зазвенев медалями, после чего ретировался.

Оказавшись в комнате, цирюльник тоже почтительно поклонился, прежде чем приблизиться к своему клиенту.

— Вот и я, ваше превосходительство. Сию минуту вас обслужу. Есть ли здесь салфетки? А, вот они. Все в порядке.

Он принялся старательно намыливать прославленное лицо.

— Простите великодушно, ваше превосходительство, но вы сейчас вылитый старый пастырь. Вот о таком мы и мечтали: «пастырь добрый, который зовет своих овец по имени и жизнь полагает за них» — примерно так сказано в Евангелии. Еще немного пены сюда, на скулы… Скажу я вам, ваше превосходительство, здорово мы просчитались. Я о добром пастыре… Ба! Вы же знаете, ваше превосходительство, все цирюльники любят поболтать. На их слова никто не обращает внимания… Но раз уж мне выпала такая честь, я воспользуюсь случаем и выскажу вам все, что у меня на душе, не обессудьте. Я ведь говорю сейчас в некотором роде от имени миллионов, десятков миллионов ваших подданных, которые никогда и не надеялись высказаться. Да, ваше превосходительство, ведь ваших овец вы зовете по имени, только если они высокородные, богатые, могущественные. А остальных… Поначалу вы еще наведывались к нам в провинцию. Мы готовились принять вас со всей торжественностью, какая только по силам беднякам, с жалкой нашей расточительностью, за которую нас осуждают богачи. Мы наряжались как на свадьбу, но вы, ваше превосходительство, вы нас отвергли. Вы проносились над нами так быстро, как проносится облако в бурю, и были так же недосягаемы, как облако. Мы не успевали ни прикоснуться к вашей руке, ни даже поймать ваш взгляд. После долгих приготовлений, после всех наших нелепых триумфальных арок мы оставались в дураках… Но в те времена вы хоть изредка показывались нам, а потом, когда вы укрепились на троне… Да-да, я скоро закончу… А вы поседели, ваше превосходительство, да и я тоже. Сколько же лет вы не видели ваших подданных? Вы еще не забыли их лица? Через десять минут они придут к вам толпой, но такие церемонии, как сегодня, случаются не часто… И, как правило, слишком поздно… Вы помните детишек, которых наши жены протягивали к вам, словно прося благословить их, когда вы проезжали через деревни? Детишки эти давно выросли, теперь они взрослые люди. А известно ли вам, что они думают, чего хотят, чего… — простите мою дерзость! — чего они требуют?.. О-о! Я вас порезал, ваше превосходительство! Простите великодушно! Будем считать, что в память о моем двоюродном брате Альберто Моралесе. Ну да, вам это имя ничего не говорит, а вот ваш начальник полиции наверняка его не забыл: рабочие на свинцовых рудниках, десять лет тому назад… Они отказались работать больше восьми часов и не хотели оставаться в шахтах по ночам. Кто же им ответил? Не администрация и не министерство, а ваши отборные войска, ваше превосходительство. Зачинщиков — стало быть, самых смелых — судили при закрытых дверях и приговорили к смерти через повешение. С тех пор на рудниках не было больше «беспорядков». Но через несколько лет у вас начались неприятности из-за студентов. Молодые так безрассудны! Они требовали всеобщих выборов и хотели иметь право собираться, чтобы свободно высказываться… Нет, вы только подумайте! Если каждый начнет высказываться, что станет со страной, не так ли, ваше превосходительство?