Иди за рекой - Рид Шелли

Несколько часов спустя Сет обнаружил меня там, но не стал требовать, чтобы я вышла. Потом меня пыталась выманить Кора Митчелл, но я даже не пошевелилась. Папа так и не пришел. Я представляла себе, что он в конце коридора в собственном стенном шкафу – прячется, как и я, в нафталиновой темноте. Днем кто‐то поставил у меня перед дверью тарелку еды, и запах был слишком соблазнительным для голодного ребенка, устоять было невозможно. Я нерешительно подбиралась к теплым порциям незнакомых запеканок – видимо, их готовили и приносили нам сочувствующие жители города – и ела, сначала потихоньку, а потом жадно, заталкивая в рот огромные куски. Я презирала себя за это – за то, что принимаю пищу, за то, что живу дальше, – но ничего не могла с собой поделать. Мною двигало нечто, что было сильнее меня: сначала первобытный голод, потом любопытство, заставлявшее совершать вылазки на цыпочках из комнаты и вниз по лестнице, которые вскоре стали регулярными, и, наконец – присвоение маминой роли главной опекунши и кормилицы семьи. Я ничего не решала, а просто подчинилась необходимости.

Вот и теперь, независимо от того, сработает ли мой план выжить в горах и произвести здесь на свет нашего с Уилом ребенка, я понимала, что нужно просто жить дальше. Нужно опустошать мочевой пузырь. Нужно есть. Точь-в‐точь как когда‐то я приняла жизнь без матери, теперь я приму жизнь матери. Внемлю зову необходимости. Справлюсь.

Когда я приподняла оленью шкуру и вышла в птичий гомон и прохладный утренний воздух, чтобы присесть на корточки недалеко от хижины, все выглядело так, будто никакой грозы тут и не было. Луг стелился передо мной, влажный и совершенно спокойный. В каждом новом листе, травинке и почке начинала разворачиваться весна. Восходящее солнце освещало лишь самые края горных вершин, сиянием, мягким, как взбитое вручную масло. Подножья холмов и долина лежали в тени, терпеливо дожидаясь, пока свет насытит их лоскуты зелени, высушит их грязь, растопит их отступающий снег. Я вдохнула побольше этого покоя, подержала его в тугих баллонах легких и медленно выпустила обратно.

На удивление быстро светящийся шар солнца фрагмент за фрагментом появлялся из‐за зубчатого гребня одной из восточных вершин, заливая долину бледным светом. Сначала свет дотянулся до того места, где стояла я, окатил меня робким теплом, отразился в каплях, висящих вокруг меня на каждом листе и на каждой травинке, озарил крошечных дрожащих насекомых и сверкающие нити паучьих сетей, которые еще мгновенье назад были невидимы. Свет коснулся белой осиной коры и пустивших почки красных ветвей ив, частоколом растущих вдоль ручья. Он преодолевал дюйм за дюймом, и за несколько минут поверхность долины от края до края проснулась вместе со всеми мыслимыми оттенками весны, подчиняясь утренней заре и птичьему торжеству.

Когда солнце поднялось над грядой и стало греть и светить уже вовсю, я задрала подбородок и подставила лицо его лучам. В этом уверенном наступлении утра я увидела свидетельство того, что мне был подарен еще один день. А завтра, возможно, будет подарен еще один.

В противоположность отчаянию прошлой грозовой ночи, утро подарило мне ощущение надежды. Может, мой план и не сработает, но добрый жест восхода солнца давал понять, что с такой же вероятностью он может и сработать. Птицы без умолку трещали и теперь к тому же ныряли, пикировали и кружили вокруг. И мне показалось, что своим весельем они желают приободрить и меня.

В общем, я стала жить дальше: день за днем мне становилось все спокойнее, и страх понемногу уступал место определенной степени доверия. Конечно, душевный покой не свалился на меня разом, и частенько, стоило мне ухватить его ниточку, как какой‐нибудь шум или новая гроза снова пугали меня и отбрасывали назад. Но скоро я поняла, что прежде, чем сажать семена, копать отхожее место или устанавливать распорядок повседневной жизни, мне необходимо утихомирить свой разум. Тревога и страх не помогут мне выйти победителем из создавшегося положения и никак не повлияют на мою судьбу. Возможно, линия горизонта – это еще не дом, но ведь сумела же я тут задержаться.

Со временем я начала замечать, что мягкие сумерки, опускающиеся на луг, скорее красивы, нежели зловещи. Звуки и тишина – это, по большей части, лишь звуки и тишина, а значит, уже знакомый фон моей повседневной жизни, – скорее музыка, чем угроза. Весь этот первый месяц моя хрупкая дружба с лесом понемногу крепла. Изо дня в день я все больше приучалась жить в соответствии с ритмом, которому все земные существа подчиняются благодаря инстинкту и тысячелетней привычке: жизнь подстраивается под восход и закат солнца, требования прохлады и жары, голод и физическую необходимость сна, под очистительную силу гроз и под то, насколько темная выдалась ночь – в зависимости от цикла Луны.

Когда земля подтаяла, я закончила копать свой нужник. Еду, которая могла привлечь медведей, убрала в рюкзак и привязала к высокой ветви осины на краю лагеря – как делал Уил. Вдоль теплой южной стороны хижины я посадила семена, которые собрала осенью дома на огороде. Я пила воду из ручья, у которой был вкус речных камней, и обмывала ею, такой холодной и чистой, свое тело. У меня было сколько угодно времени на то, чтобы восхищаться этим миром – тем, как беззвучно пробегает мимо лиса, как идеально симметрична хатка бобра, как прилетают брошенной горстью разноцветных конфетти бабочки в тот самый миг, когда раскрываются первые крошечные цветы с нектаром, как ежедневно проносятся в небе мигрирующие канадские журавли, точно знающие, в какую сторону лететь. Я насобирала и нарубила кучу хвороста, связала из пряжи свободную сеть и окунула ее в бобровый пруд, чтобы нет-нет да поймать молодую форельку; вытесала себе из пня стул с высокой спинкой и сидела на нем почти каждый вечер, завернувшись в одеяло, наблюдая, как садится солнце и утихают звуки леса, угукая в ответ сове, которую я слышала каждую ночь, но никогда не видела, и любуясь звездами, которые проглядывали, одна за другой, сквозь черное небесное полотно. В безлунные ночи я смотрела на покачивающуюся дымку Млечного Пути и, не зная названий и фигур из настоящей астрономии, придумывала себе в мерцающих звездах собственные созвездия: сложенные в молитве руки, цветок персика, поросячий хвостик, труба.

А в центре этого вечного ритма, в противовес моему отступающему страху, мы с младенцем росли. К концу мая живот у меня был круглый и тугой, как дыня, а все тело – налитым, плодородным и удивительным, и ребенок внутри меня потягивался, пихался и вертелся.

Как‐то ночью, когда низкие облака обняли долину, я завернула нас – меня и моего еще не родившегося ребенка – в гнездо из одеял и представила себе, как все животные в лесу делают сейчас то же самое, укладываются спать, устраиваясь так, чтобы было тепло. Я задумалась над тем, что некоторые лесные мамы сейчас тоже чувствуют, как их дети толкаются у них внутри – совсем как мой, а некоторые кормят, заботятся и защищают свое потомство – совсем как это буду делать я. Я вообразила всю ту жизнь, которая в данный момент начинается, продолжается и заканчиваются вокруг меня, от самого большого медведя до самого крошечного насекомого, до семечка, почки и цветка. Здесь в лесу я была не одна. Я была уверена, что Уил все время пытался мне это объяснить. Я нежно обняла шар живота, обняла своего ребенка – но и не только его: я обняла всю ту неописуемую огромность, частью которой себя ощущала.

Я вспомнила ночи у себя в постели дома, когда пыталась уснуть, а Сет и Ог ругались внизу, или друзья Сета напившись орали друг на друга, раскочегаривая во дворе ревущий мотор родстера. Я вспомнила то, что пыталась забыть: как несколько раз просыпалась, потому что в темноте кто‐то дергал ручку моей двери – один из дружков Сета или, может, даже сам Сет – пробовали замок, на спор или поддавшись безумному желанию или темной отчаянной слабости, – и потом слышались удаляющиеся шаркающие шаги: потерпел поражение, спасена.

Я проваливалась в сон в своем новом лесном доме, чувствуя себя элементом великого и загадочного гобелена, в котором все так плотно переплетено, и единственный звук, к которому я теперь прислушивалась, был ровный пульс обширной коллекции бьющихся сердец, вдохи и выдохи миллиона жизней, проживаемых рядом с моей. И я понимала, что еще никогда в жизни мне не было настолько не страшно.