Семь фантастических историй - Карен Бликсен

Афина стояла посреди комнаты. Платье она сняла и осталась в рубашке и велых панталонах. В таком виде она напоминала молодого крепкого юнгу, изготовившегося драить палубу. Когда он вошел, она повернулась и устремила на него взгляд.

До сих пор Борис опасался, что сам все погубит, не удержавшись от смеха. Смешливость и прежде губила его и в трудных обстоятельствах, и в минуты любви. Но сейчас ему это не грозило. Едва переступив порог, он сделался столь же серьезен, как сама девушка. Еще не успев опомниться, он схватил ее за руку и привлек к себе. Дыхание их смешалось. Оба слегка обнажили зувы в полуулыбке, выражавшей то ли угрозу, то ли мольбу.

— Афина, — сказал он. — Я вею жизнь люблю тебя, Афина, и ты сама это знаешь. Без тебя я завяну, засохну, я пропаду, ох, Господи, я пропаду, Афина. Наклонись же ко мне и брось меня на глубину. Сжалься надо мною.

Мгновение девушка на него смотрела недоуменным светлым взглядом. Потом выпрямилась во весь рост, как готовая ужалить змея. Она не пыталась кричать, звать на помощь, и он понял, что она лучше, чем он предполагал, сознавала свое положение в доме, где у нее нет друзей, — или просто ее юная мощная грудь пылала жаждой битвы. Еще миг — и она нанесла удар, как кузнец по наковальне. Быстрый, крепкий и меткий кулак угодил ему по губам и вышиб два зуба. Борис взвился от воли, от вкуса и запаха крови, наполнившей рот. Он отпустил ее, пытаясь найти равновесие, — и вот уже они сцепились в смертельном объятии.

Тотчас сердце Бориса подпрыгнуло и запело, как птица, вспорхнувшая на верхушку дерева, разражается песней. Никогда в своей жизни он не был так счастлив. Он не знал, на что он шел, зато это знала Афина. И как опадают и скрываются берега вокруг корабля, выходящего в открытое море, так все веды опали и скрылись вокруг вырвавшейся на волю души. До сих пор жизнь давала Борису очень мало поводов для ярости, теперь сердце его ею упивалось. Сердце его ликовало, как ликовали сердца древних тевтонов, для которых упоение гневом было высшим сладострастием и которые одного и требовали от рая — чтобы там увивали их раз на дню.

Никогда вы не мог он бороться с другим молодым человеком — будь тот хоть эйнхерием из Вальхаллы[36] — так, как боролся с этой девушкой. Все охотники на крупного зверя знают, что, как вы ни были опасны вепрь или буйвол, охота на них не сравнится с охотой на хищника, который, если ему повезет, может вами закусить. У Бориса на глазах, когда он гостил у своей русской родни, его коня сожрали волки. И что ему после этого были все вместе взятые дикие слоны канонисы? Древняя страсть, вырастающая не из общности и склонности, но из разности и противостояния, совершенно им завладела.

Если вы тени всех юных женщин, которые льнули к нему, из чьих нежных рук вырывался ветреный любовник, могли собраться сейчас в розовой гостевой, они порадовались вы, глядя, как он отбивался от этой девушки, старавшейся не высвободиться от него, нет, но его убить. Несколько мгновений они раскачивались из стороны в сторону, и одна лампа качнулась, упала, загасла. Затем оба застыли и стояли так, сжимая друг друга, так друг с другом сливаясь, что уже не могли вы сказать, где кончается собственное тело и где начинается тело противника. Ова тяжело дышали. Ее дыхание овевало его лицо свежим яблочным духом. Кровь все набегала ему в рот.

У девушки не было женственных побуждений царапаться или кусаться. Как молодая медведица, она полагалась на свою силищу, да и в весе было у нее некоторое преимущество. Он пытался согнуть ей коленки, она стояла прямая, как дерево. Внезапный выпад — им она его схватила за горло. Он притиснул ей локти к бокам, прижал ее к себе. Она стояла, как воин, сжимающий рукоять поднятого меча, клянясь победить или погибнуть. Он и не знал, какие сильные у нее руки. Он задыхался, рот у него был полон крови, комната качалась перед глазами, вся пошла красными, черными пятнами. Дело было худо, и он предпринял последнюю отчаянную попытку. Рукой, лежавшей у нее на затылке, он пригнул ее голову и прижался губами к ее губам. Лязгнули зубы о зубы.

И тотчас, всем своим телом, прижатым к ней от губ до колен, он ощутил, какое страшное действие оказал на девушку его поцелуй. Конечно, ее никогда еще не целовали, да она и не слыхивала, не читывала о поцелуях. Его насильственный поцелуй в ней вызвал смертельное отвращение. Так, будто ее пронзили рапирой, кровь отлила от ее лица. Она вся застыла в его руках, как застывает медянка, когда ее тронешь. Вся сила и гибкость, которые ему приходилось поварывать, словно отпрянули от него, как волна от купальщика. Глаза ее заволокло, лицо побелело, как у мертвой. Она рухнула на пол, увлекая его за собой, как мельничный жернов тянет за собой утопленника. Он стукнулся лицом об ее лицо.

Он привстал на колени, думая, что она умерла. Убедясь, что она дышит, он минуту раздумывал. Потом поднял ее с трудом и уложил на постель. Она очень напоминала теперь поверженного рыцаря в латах, навеки окаменевшего на саркофаге. Лицо застыло в муке отвращения. Некоторое время он ее разглядывал, сам почти столь же неподвижный. Он не знал, что и у него на лице застыла та же мука.

Если бы он вспомнил о придворном капеллане, если бы сам придворный капеллан во плоти вдруг выступил из эркера окна в эту минуту, он бы даже не шелохнулся. Он был почти в том же беспамятстве, в каком была Афина. Он отрезвел совершенно. Уже не действовало и любовное зелье канонисы, рассчитанное, верно, на одно-единственное усилие. Он утер кровоточащий рот и вышел из комнаты.

У себя, уже улегшись в постель, он задался вопросом, станет ли девушка, пробудившись от сна, тужить о потерянной невинности. Он рассмеялся сам с собой в темноте, и ему показалось, что тоненький, острый смешок, сродни шипенью закипевшего чайника, эхом отозвался ему в темных глубинах дома.

Рано утром канониса послала за Борисом. Он даже испугался при виде нее, до того она съежилась вся. Ей стало велико и платье и кресло, и он дивился, какие же ночные часы, пронесясь над одинокой постелью, могли ее так иссушить. Если так и дальше пойдет, скоро от нее вовсе ничего не останется. Да и сам я небось выгляжу не лучше, думал он.

Она тем не менее была, кажется, в прекраснейшем расположении духа и так рада его видеть, словно опасалась, что он удерет. Она ему указала на стул.

— Я и за Афиной послала, — сказала она.

Борис радовался, что она не задавала вопросов. Рот у него так распух, что вольно было вы разговаривать. В ожидании он думал о виконте де Вальмоне, который любил les passions, Ies mines de lendemain.[37] Придала ли вы необычность обстоятельств особенной прелести именно этому утру в глазах холодного и сухого победителя столетней давности? Или, поставя романтическую ценность события ни во что, он вы только пожал плечами? Приход Афины положил конец этим раздумьям.

На ней был тот же просторный темно-серый плащ, в котором он видел ее в Хопбаллехузе, она собиралась в дорогу. Она так явственно в мыслях уже распростилась с Седьмым монастырем, что Борис себя почувствовал окончательно ею отринутым. Она медленно огляделась, и его поразил ее вид. Она словно начала уже превращаться в тот очищенный от плоти скелет, каким он воображал ее накануне. На сильных плечах сидел поистине череп, глаза выцвели, запали в черные ямы. Она уже не стояла, как бывало, на одной ноге, словно требовались усилия обеих ног, чтобы ей сохранять равновесие. Рядом с канонисой, по-прежнему сиявшей оживлением, она легко могла вы сойти за юную мученицу, приведенную из-под пытки или после долгого заточения.

Борис на минуту подумал, не лучше ли для нее будет, если он прямо ей все объяснит, уверя ее, что он не причинил ей вреда и едва ли когда причинит, что она вышла победительницей из их состязания в силе. «Но нет, — решил он, — не стоит.» Когда готовишься поднять свинцовый груз, а он окажется картонной пустышкой, можно вывихнуть руку. А восхищаясь ее скелетом, вот уж этого вы он для нее не хотел. Пусть лучше несет свою тяжесть. Эта дикая девственница, которая не могла, не желала, чтоб ее осчастливили, — пусть она будет довольна. Как художник, начав выплавлять статую и обнаружа, что ему не хватило металла, берет все свое золото и серебро — со стола, из кошелька, из жениной шкатулки с драгоценностями — и бросает в тигель, так и он бросил тело и душу в ее роковые глубины. А теперь — пусть сама уж распорядится, как хочет.

Канониса, переведя взгляд с одного юного лица на другое, обратилась к девушке.

— Мне стало известно от Бориса, — сказала она скучным и жестким голосом, — о том, что здесь произошло нынче ночью. Я его не прощаю. Дело ужасное — соблазнить невинную девушку. Но я знаю также, что он был к этому подстрекаем, и чистосердечное раскаяние смягчает его вину. Но ты, Афина, ты, с твоим рождением и воспитанием, — что ты наделала? Тебе надо в знать свою природу и сюда не являться.