Горбатая гора - Энни Прул

— Никогда не видел, чтобы столько непогоды, бес ее дери, пришлось на две недели, — сказал Скроуп своему соседу, Ситтону Маддимэну, когда два их залепленных грязью пикапа медленно двигались по дороге, увязая в чавкающей жиже, при этом из выхлопных труб доносился отчаянный грохот. Вдоль дороги по тропкам скакали туда-сюда псы, огрызаясь друг на друга.

— Да уж, прихлопнуло нас что надо, — ответил Маддимэн. — Что меня беспокоит, так это снег в горах. Там его еще много, и коли он начнет таять, тут-то нас и зальет по-настоящему. А что, этот плакат «Ешьте говядину», он хоть какие-то деньги вам приносит?

— Нет, его и видят-то только те, кто живет на самой верхотуре. А их всего двое. Надо бы перевесить на шоссе, там хоть кто-то ездит. — Он царапнул себя по шее — на щеке осталась белая бороздка. — Черт-те что. Плохие времена для бизнеса. Ты умница, что вовремя унес ноги.

— Кар, — сказал Маддимэн, — не думай, что мне просто было на это решиться. Я с тех пор места себе не нахожу. Иногда думаю: надо было мне тоже к вам вписаться. Гляди-ка — мороженое Инес потекло в сумке.

— Возьми его себе домой, — предложил Скроуп, неуверенно нажимая на газ (педаль за месяцы сносилась); Маддимэн, с южной стороны от него, забуксовал в непролазной колее.

Скроупу было сорок лет от роду, он всю жизнь прожил в «Кофейнике» и начинал тосковать по дому, когда приходилось отправиться в Сигнал, в лавочку за провизией. Скроуп испытывал к своему ранчо болезненную страсть еще с детства, когда он вообразил, что слышит, как трава, растущая здесь, смеется над ним. Эта способность появилась у него в тот год, когда Трэйн, его старший брат, умер какой-то страшной и необычной смертью в ванной, где его и нашла мать — сути случившегося Скроуп и тогда не понимал, и до сих пор не понял. В то время мальчик не мог взять в толк того, что происходит и как это может повлиять на дальнейшее, потому что родители ничего ему не говорили, а только шептались и плакали, запершись в комнате. Он мог слышать их из кухни, их голоса звучали тихо, будто вода сочилась из крана. Но стоило сыну обнаружить себя скрипом половицы, как они умолкали. Имя Трэйна не упоминалось — по крайней мере, сколько он помнил. Позднее родители лгали ему — непоследовательно, путаясь, поминая то названия ядовитых сорняков, то несвежее масло или соус. Еще ему внушали, что мальчику с ранчо нужно побольше учиться, чтобы выбиться люди (потом-то отец признался, что они не так уж и жалели, что Кар не стал банкиром или страховым агентом)… После похорон отца он прямо, в упор спросил мать: «О чем это вы с палой тогда всё толковали наедине? Что на самом деле произошло с Трэйном? Что с ним случилось-то, в конце концов?» — Но мать от него отвернулась и стала глядеть в окно — на красные, изъеденные эрозией склоны холмов и на мятое, скомканное небо над ними, и так ничего и не сказала.

Ну а трава, наоборот, так и не замолчала — она присвистывала, как, черт его дери, Джон Вренч из старших классов, когда тот на последнем киносеансе предлагал девочкам попробовать поп-корна из его коробочки — а сквозь дно этой коробочки парень просунул свой член, и тот торчал среди сальных зерен. А ведь Джери, бывшая жена Скроупа, попробовала все-таки его поп-корна. «Лучший ушел, худший остался», — шипела трава.

«Кофейник» был невелик, но все здесь было устроено очень разумно и толково: восемь участков со смешанным кормом, несколько помостов для сухого сена (вообще-то этого недостаточно), право выпаса скота на казенной земле. Ручей Скверной Девчонки орошал ранчо — в низине он впадал в болотце, которое благодаря плотине, построенной бобром, превратилось в три небольших пруда. В восьмидесяти милях к западу от ранчо в тени тополя на угольных блоках пристроился домик миссис Фриз. Ряд загонов для скота и заборов вел к пологому холму — а на вершине его Скроуп устроил хлев для телят.

Папаша Скроупа выстроил ранчо после Второй мировой, и сын ничего здесь не менял: ни скверные пломбы над минеральными источниками, ни ржавые дверные петли, о которые пачкалась цветастая юбка Джери. Ход в дом шел через кухню и сильно смахивал на вход в собачью конуру. Фотография, сделанная на ранчо в 1911 году и висевшая сейчас над столом, изображала предков Скроупа, осклабившихся перед своей землянкой — тень от фотографа касалась их ступней. Фото это было здесь так давно, что Скроуп не замечал его, но был при этом просто уверен, что оно на месте, как был уверен в существовании кислорода или дневного света — хотя исчезни оно, он бы, наверное, и не обратил внимания.

В юго-восточном углу ранчо был холмистый, каменистый участок, где обитали парочка рысей и несколько гремучих змей; это место можно было легко опознать по высокой балке с изъеденными эрозией красными склонами, на которых в сильный дождь проступали окаменелости. Однажды там целую неделю скрывался бесшабашный беглец из детской исправительной колонии. Как-то раз, в кровавых рассветных лучах, Кар подстерег мальчишку, когда тот воровал засохшую морковь и бычий жир из собачьей миски, пригласил в дом, узнал, что зовут его Бенни Хорн, угостил миской фасоли, а на десерт — леденцами и отпустил под честное слово, велев подбору-поздорову возвращаться в колонию. А по выходе оттуда он пообещал Бенни у себя на ранчо сезонную работу с неполным днем и гарантированным минимальным заработком.

— Я ведь папу твоего знал, — прибавил Скроуп, вспомним этого никчемного крикуна.

Когда мальчик ушел, вместе с ним исчезли мелочь, лежавшая горкой на подоконнике, и два непарных носка, висевшие на стуле.

Вот уже двадцать лет «Кофейник» сторожила женщина, миссис Фриз, костистая старая карга, которая выглядела как мужчина, одевалась как мужчина, разговаривала как мужчина и бранилась как мужчина, но носила при этом бюстгальтер, страшно раздражавший ее: миссис Фриз все казалось, будто ее хотят скрутить им по рукам и ногам. Старый Скроуп нанял эту женщину незадолго до смерти — сперва поговаривали, что он тронулся умом.

А каким был нынешний хозяин «Кофейника»? Массивная, плотно посаженная голова; платиново-белые усы, спина, пострадавшая от крученой-верченой (что твое пневматическое сверло) езды на костлявой, всклокоченной, с мохнатыми ушами лошадке, которую Джон Вренч две недели назад проиграл ему на пари; ступни, чуть не с рождения обутые в узкие ковбойские ботинки; и обезьяньи руки, которых никогда не касались своими нежными устами ни одни манжеты. Черты лица Кара Скроупа — маленький, словно точеный рот, водянистые глазки — не очень-то производили впечатление, но зато мускулистые плечи и мощная грудь таили в себе мужскую силу, которая за прошедшие годы привлекла не одну женщину. Его брак, стремительный и бездетный, распался через полгода. С тех пор Кар каждый вечер, как говорится, любовался на луну сквозь горлышко бутылки, а затем смотрел порнофильм, ужинал, заедая изрядные порции говядины и свинины вермишелью из пластиковых стаканчиков, от которой по всему телу шла зудящая сыпь, а какашки выходили длинными оранжевыми струйками — будто он съел и переварил лису.

«Барабанный короб»

Прямо к югу от «Кофейника» лежало ранчо «Барабанный короб» — обиталище Саттона и Инес Маддимэнов. Саттон Маддимэн, мужчина с крепкими мускулами и масляными черными кудрями, говаривал, что содержать ранчо для развлечения пижонов (а они принимали там туристов) — труд тяжелый, а еще тяжелее, что при этом надо всегда оставаться веселым — без малейшей передышки; и хоть они с Инес не годились для того, чтобы составить городским гостям постоянную компанию, игра стоила свеч: Маддимэны получали на Рождество больше открыток, чем могли прочитать. Их дочь Кэрри держала кондитерскую в Орегоне и жила с одним перевоспитавшимся игроком, о котором они предпочли бы вообще не получать никаких вестей. На ранчо у Маддимэнов было около тридцати лошадей, небольшое стадо овец, вьючные ламы и свора одичавших собак, постоянно озабоченных то скунсами, то дикобразами, а то и рысями, которые все время напоминали им, что в балке творится непорядок.

В детстве Инесс была маленькой дикаркой, рыжей и костлявой. Она сама рассказывала, что буквально выросла в седле. Инесс нравилось заводить городских пижонов в горы, где склоненные головки диких ирисов приносили им эмоциональную разрядку — и небольшую аллергию. В девичестве она была неплохой наездницей и метательницей аркана, и в выходные, бывало, даже подрабатывала этим на булавки, но забросила это дело, выйдя замуж за Маддимэна. Когда Инесс слезала с лошади, то казалась неуклюжей и колченогой: она всегда одевалась в джинсы и простую хлопчатобумажную блузку с узким воротом, побуревшую от железистой воды. У нее были загрубевшие локти, и над ее аморфным лицом курчавились яркие волосы. Солнечных очков Инес не носила — просто щурилась сквозь длинные ресницы. В ванной, рядом с таблетками от почек, которые принимал Саттон, стояла единственная ее губная помада, из-за вечной жары превратившаяся в мел.