Америка - Франц Кафка

Раз в неделю при пересменке у него выдавались свободные сутки, которые он частично использовал для одного-двух визитов к старшей кухарке и для того, чтобы где-нибудь — в уголке, в коридоре и крайне редко у нее в комнате — перекинуться несколькими фразами с Терезой, которую он подкарауливал в ее краткие свободные минуты. Иногда он сопровождал девушку в город, куда ее посылали со срочными поручениями. Тогда они почти бежали — Карл с ее сумкой в руке — к ближайшей станции подземки, поездка занимала всего лишь мгновение: поезд мчался, как бы не испытывая ни малейшего сопротивления, — и вот уж пора выходить; вместо того чтобы дожидаться эскалатора, который казался им слишком медлительным, они взбегали вверх по лестнице, перед ними открывались площади, от которых звездообразно расходились улицы, мельтешила сутолока потоком текущего со всех сторон транспорта, но Карл и Тереза рука об руку спешили в различные конторы, прачечные, склады, магазины, где нужно было выполнить «нетелефонные», а в общем не особенно ответственные поручения или уладить недоразумения. Тереза скоро заметила, что помощью Карла пренебрегать не стоит, напротив, во многих случаях именно она значительно ускоряла дела. С Карлом ей не приходилось ждать, как часто бывало без него, чтобы сверхзанятые деловые люди выслушали ее. Он подходил к конторке и до тех пор стучал по ней костяшками пальцев, пока ему не отвечали; он кричал поверх толпы на своем все еще правильном, легко отличимом среди сотни голосов английском; он подступал к людям без колебаний, даже если они спесиво удалялись в глубину просторнейших контор. Делал он это не из молодечества и уважал любой протест, однако он чувствовал себя на высоте положения, дающего ему все права, — гостиница «Оксиденталь» была солидным предприятием, с которым шутки плохи, и, наконец, Тереза, несмотря на ее деловой опыт, все-таки нуждалась в помощи.

— Вы должны всегда сопровождать меня, — говорила она порой, счастливо смеясь, когда они возвращались, особенно удачно выполнив поручение.

Лишь три раза за полтора месяца жизни в Рамзесе Карл побыл в комнатке Терезы подольше, по нескольку часов. Конечно, комнатка была меньше любой из комнат старшей кухарки, немногочисленные вещи в ней сгруппированы были у окна, но Карл, учитывая опыт спального зала, хорошо понимал ценность собственного, сравнительно спокойного жилья, и, хотя прямо он не говорил об этом, Тереза заметила, как ему нравится ее комнатка. У девушки не было от него секретов, да и возможно ли иметь их от него после ее визита в тот первый вечер. Она была незаконнорожденной, отец ее, строительный десятник, вызвал к себе из Померании мать с ребенком; но — словно тем самым он исполнил свой долг или ожидал кого-то другого, а не изработавшуюся женщину и слабую девочку, которых встретил на пристани, — вскоре после их прибытия он без всяких объяснений эмигрировал в Канаду, и с тех пор они не получили от него ни письма, ни какой-либо иной весточки, оно и не удивительно — ведь обе совершенно затерялись в трущобах восточного Нью-Йорка.

Однажды Тереза рассказала — Карл стоял рядом с нею у окна и смотрел на улицу — о смерти своей матери. Они с матерью зимним вечером — Терезе было тогда лет пять — каждая со своим узелком торопливо шли по улицам в поисках ночлега. Сначала мать вела ее за руку — мела метель и идти вперед было трудно, — потом рука ее обессилела, и она, даже не оглянувшись, отпустила Терезу, которая теперь шла, цепляясь за материну юбку. Девочка часто спотыкалась и падала, но мать, точно в забытьи, не останавливалась. А эти метели на длинных прямых улицах Нью-Йорка! Карл-то еще не видел нью-йоркской зимы. Если идешь против ветра, сквозь его круговерть, невозможно ни на миг открыть глаза, ветер непрерывно залепляет лицо снегом, пытаешься бежать и не двигаешься с места, впору прийти в отчаяние. Ребенку, естественно, полегче, чем взрослому, он бежит под ветром и даже находит в этом удовольствие. Вот и Тереза тогда не могла понять матери и была теперь твердо убеждена, что, если бы в тот вечер вела себя с матерью поумнее — все же она была еще так мала! — той не пришлось бы погибнуть столь жалкой смертью. Мать уже два дня была без работы, в кармане не осталось ни цента, весь тот день они провели на улице без крошки во рту, в узелках было только никчемное тряпье, которое они не осмеливались бросить, быть может, из суеверия. На следующее утро матери обещали работу на строительстве, но она опасалась — и целый день пробовала объяснить это Терезе, — что не сумеет воспользоваться этой возможностью, так как чувствует себя смертельно усталой, еще утром, к ужасу прохожих, она обильно харкала кровью, и мечтала она только об одном — попасть куда-нибудь в тепло и отдохнуть. И как раз в тот вечер найти такое место было невозможно. Обычно дворник не давал им даже войти в парадную, где можно было бы кое-как передохнуть от непогоды, а если и удавалось войти в дом, они спешили по узким ледяным коридорам, поднимались по лестницам с этажа на этаж, кружили по узким дворовым галереям, стучали во все двери подряд, они то не отваживались ни с кем заговорить, то просили о помощи каждого встречного, а раз или два мать, совершенно запыхавшись, присаживалась на ступеньки тихой лестницы, привлекала к себе упиравшуюся Терезу и целовала ее, судорожно прижимаясь губами. Потом, когда уже знаешь, что это были последние поцелуи, в голове не укладывается, как можно было так ослепнуть, чтобы не понять этого, пусть даже ты и был тогда совсем мал. Двери иных комнат, мимо которых они проходили, были открыты, чтобы выпустить застоявшийся воздух, а из дымного марева, которое, словно после пожара, наполняло комнату, выступала чья-то фигура, стоявшая на пороге, и либо своим немым безучастием, либо кратким «нет!» говорившая, что приюта не найдется и здесь. Теперь, задним числом, Терезе казалось, что мать настойчиво искала пристанища только в первые часы, так как примерно после полуночи она уже ни к кому не обращалась, хотя, с небольшими перерывами, не переставала до рассвета кружить по коридорам домов, где ни подъезды, ни квартиры никогда не закрываются — жизнь там кипит всю ночь и на каждом шагу попадаются люди. Конечно, спешить они уже были не в состоянии, обе из последних сил заставляли себя идти и на самом деле, наверное, едва брели, с трудом переставляя ноги. Тереза даже не знала, побывали ли они с полуночи до пяти утра в двадцати домах или только в двух, а то и в одном. Коридоры этих домов хитро спланированы для наиболее выгодного использования площади, но в них так трудно ориентироваться; должно быть, не раз они проходили по одному и тому же коридору! Тереза смутно помнила, как они вышли из ворот дома, в котором целую вечность искали пристанища, но точно так же ей казалось, что в переулке они сразу повернули назад и снова устремились в этот дом. Для ребенка все это, конечно, были совершенно непонятные мучения — то его крепко держала за руку мать, то он сам держался за нее и шел, шел, не слыша ни единого слова утешения; в то время, по недомыслию, девочка находила этому только одно объяснение: мать решила от нее убежать. Поэтому Тереза крепче цеплялась за мать, та вела ее за руку, но, безопасности ради, другой рукой девочка хваталась за материнские юбки и время от времени ревела. Она не хотела, чтобы ее бросили здесь, среди людей, которые, тяжело ступая, поднимались впереди них по лестнице или, невидимые, приближались сзади из-за поворота, спорили в коридорах друг с другом и вталкивали одни другого в комнату. Пьяные, нечленораздельно распевая, бродили по дому, и хорошо еще, что матери с Терезой удавалось проскользнуть мимо таких компаний. Поздно ночью, когда надзор не такой строгий и люди уже не столь безапелляционно настаивают на выполнении правил, они, верно, сумели бы приткнуться в какой-нибудь заурядной ночлежке, мимо которых им случалось проходить, но Тереза об этом не догадывалась, а мать более не жаждала покоя. Утром, в начале прекрасного зимнего дня, обе они стояли, прислонись к стене какого-то дома, не то дремали, не то просто забылись с открытыми глазами. Оказалось, что Тереза потеряла свой узелок, и мать в наказание за невнимательность принялась бить ее, но девочка не чувствовала и не замечала ударов. Потом они потащились дальше по просыпающимся улицам — мать держалась за стены домов, — вышли на мост, где мать, цепляясь за перила, стерла рукой весь иней, и наконец добрались — Тереза тогда не удивилась, а сейчас не могла взять этого в толк — до той самой стройки, куда матери ведено было явиться утром. Она не сказала Терезе, ждать ей или уходить, и девочка поняла это как распоряжение ждать, поскольку это отвечало ее желанию. Итак, она пристроилась на кучке кирпича и увидела, как мать развязала свой узелок, достала из него пестрый лоскут и повязала поверх платка, который не снимала всю ночь. Тереза так устала, что ей даже в голову не пришло помочь матери. Не отметившись, как обычно делается, в конторке и никого не спросив, мать поднялась по лестнице, словно уже знала, на какую работу ее поставят. Тереза удивилась, так как подсобницы занимались обычно внизу гашением извести, подноской кирпича и другой несложной работой. Поэтому она решила, что нынче у матери работа более высокооплачиваемая, и сонно улыбнулась ей снизу. Постройка была еще невысокой — только-только завершили первый этаж, хотя высокие опоры для дальнейшего строительства, правда еще без деревянных перемычек, уже поднимались к голубому небу. Наверху мать ловко обошла каменщиков, которые укладывали кирпич к кирпичу и, странным образом, ни о чем ее не спросили; она предусмотрительно держалась слабой рукой за деревянную перегородку, служившую ограждением, а внизу Тереза, в своей полудреме, поражалась ее ловкости и думала, что мама приветливо поглядывает на нее. Но вот мать подошла к небольшой груде кирпича, возле которой кончались перила, да, вероятно, и помост, она, однако же, продолжала идти вперед на кирпичи, вся ловкость словно бы вдруг оставила ее, она опрокинула кирпичные кучи и рухнула в бездну. Множество кирпичей попадало следом, а через некоторое время откуда-то сорвалась тяжелая доска и грохнулась на нее. В последнем воспоминании Терезы мать распласталась на земле, раскинув ноги, в клетчатой юбке, привезенной еще из Померании, неструганая доска почти целиком накрыла ее, со всех сторон сбежались люди, а наверху, на лесах, что-то сердито кричал какой-то мужчина.