Танго старой гвардии - Артуро Перес-Реверте

Де Троэйе взглянул на нее с легким удивлением. Так, словно прикидывал, что может знает о Максе его жена такого, чего не знает он.

— Ну разумеется, — заключил композитор, и понимать эту туманную фразу можно было как угодно. Потом снова заулыбался — на этот раз более искренне — и сунул нос в высокий стакан, словно знать ничего больше не желал.

Глаза Макса и Мечи Инсунсы на мгновение встретились. Танцуя с ним сегодня, она, как всегда, смотрела куда-то выше его правого плеча и — намеренно ли, случайно — избегала его взгляда. Но то, что возникло между ними во время безмолвного танго в «пальмовом салоне», изменило их поведение, проникнутое тихим, непоказным сообщничеством, которое сквозит в молчании, в движениях, фигурах, позах, принимаемых будто по взаимному уговору; когда кажется, что душевное состояние одного не просто передается, а властно, почти насильно навязывается другому, — но и то, как они смотрели друг на друга, еще не высказывая этими взглядами все до конца, и те только кажущиеся простыми ситуации, когда он предлагал ей очередную турецкую сигарету и спустя мгновение подносил огонек зажигалки или чуть изгибался на стуле, вроде бы ведя разговор с мужем, а на самом деле обращаясь к ней, или когда ждал, замерев и сдвинув по-военному каблуки, пока Меча Инсунса поднимется, небрежно протянет к его руке одну руку, а другую опустит на атласный отворот фрака, и в идеальной согласованности всех движений они заскользят по площадке, искусно огибая другие пары, которые рядом с ними будут казаться более неловкими или менее привлекательными.

— Это будет забавно, — заключил Армандо де Троэйе, допив свой стакан. Показалось, что он обозначил словами последнее звено длинной логической цепочки.

— Да, — согласилась Меча.

Макс, слегка сбитый с толку, не понял, что́ имеют в виду супруги. Более того, не был уверен, что они имеют в виду одно и то же.

Часы на стене курительного салона в отеле «Палас де Буэнос-Айрес» показывали уже четверть пятого, когда Макс наконец заметил вошедших в холл супругов де Троэйе: композитор был в канотье и с тростью в руках, Меча Инсунса — в элегантном платье из креп-жоржета, перехваченном в талии кожаным поясом, и соломенной памеле. Макс снял свою мягкую фетровую кнапп-фельт — очень приличную, хоть и далеко не новую — и пошел к ним навстречу. Армандо де Троэйе извинился за опоздание («Сами понимаете, „Жокей-клуб“ и чрезмерное аргентинское гостеприимство, хоть разговоры только о мороженом мясе и скаковых английских кобылах») и, поскольку Макс ждал так долго, предложил прогуляться, чтобы размять ноги, а потом где-нибудь выпить кофе. Меча отказалась, сославшись на усталость, пообещала присоединиться к ним за ужином и, на ходу стягивая перчатки, направилась к лифту. Армандо и Макс вышли на улицу и, ведя беседу, медленно тронулись под сводами арок, тянувшихся до самого порта вдоль проспекта Леандро Алема, который был густо обсажен деревьями, в это время года сплошь — в золотисто-желтых цветах.

— Вы упомянули Барракас, — сказал внимательно слушавший Макса композитор. — Это улица или квартал?

— Квартал. И вполне соответствует своему названию… Можем пойти туда, а можем — в квартал Ла-Бока.

— А вы что рекомендуете?

Барракас лучше, ответил Макс. И там, и там на каждом шагу — кабаки и притоны, но все же Ла-Бока расположена ближе к порту и потому наводнена моряками, докерами, приезжими. Иностранцами, так сказать, самого последнего разбора. И танцуют там танго офранцуженное, усвоившее черты парижского стиля; это интересно, но не чисто. Тогда как в Барракас, населенном итальянскими, испанскими, польскими иммигрантами, можно увидеть его в первозданном виде. И музыканты там ближе к истокам. Или, по крайней мере, делают вид.

— Понимаю, — улыбнулся Армандо де Троэйе. — Иными словами, навахи местного сброда содержат больше танго, нежели финки иностранной матросни?

Макс рассмеялся:

— Можно и так сказать. Однако не обольщайтесь. Нож есть нож и везде опасен одинаково… Не говоря уж о том, что теперь все предпочитают пистолеты.

На углу Коррьентес, возле здания биржи, они свернули налево, и аркады остались позади. Макадам и асфальт мостовой, уходившей вверх до старого почтамта, были взломаны — там прокладывали подземку.

— Я еще раз прошу вас, — прибавил Макс, — вас и вашу супругу: оденьтесь, пожалуйста, так, чтобы не привлекать к себе внимания. Не надевайте драгоценностей, не берите с собой много денег и не держите их на виду… И вообще постарайтесь быть незаметней.

— Не беспокойтесь. Будем вести себя скромней скромного. Тише воды, что называется… Не хочу, чтобы у вас были неприятности.

Макс остановился, уступая дорогу спутнику, чтобы тот мог обойти колдобину.

— Если будут неприятности — так уж не у меня, а у нас троих… А вам в самом деле так необходимо брать с собой жену?

— Да вы не знаете Мечу! Она никогда не простит мне, если я оставлю ее в отеле. Эта экскурсия в предместье разжигает ее, как ничто другое.

Макс с раздражением подумал, что у этого глагола есть несколько значений. Ему не нравилась игривость, с какой композитор употреблял некоторые слова. Но сейчас же вспомнил медовые глаза Мечи Инсунсы и ее взгляд, когда на борту лайнера впервые заговорили о походе в злачные места Буэнос-Айреса. Не исключено, заключил он, что Армандо де Троэйе сказал сейчас именно то, что хотел сказать, и назвал вещи своими именами.

— А вы почему согласились сопровождать нас, Макс? Вам зачем это нужно?

Макс в удивлении уставился на композитора. Вопрос звучал естественно и, казалось, был задан искренне. Тем не менее у Армандо был какой-то отсутствующий вид — словно он осведомлялся формально, из чистой учтивости, продолжая в это время размышлять о чем-то другом.

— Не знаю, право, что вам сказать…

Они продолжали подниматься по улице, оставив позади проспект Реконкисты и Сан-Мартин. Под трамвайными проводами и электрическими фонарями возились рабочие, а между ними сновали бесчисленные автомобили и наемные фиакры. Тротуары, затененные козырьками и навесами над витринами лавок, кафе, кондитерских, заполняла многолюдная толпа, и в ее пестроту были вкраплены темные полицейские мундиры.

— Само собой, я должным образом отблагодарю вас…

Макса вновь — и на этот раз сильнее — кольнуло раздражение.

— Не в этом дело.

Композитор непринужденно вертел в пальцах трость. Пиджак его кремового костюма был расстегнут, большой палец сунут в жилетный карман, откуда тянулась часовая цепочка.

— Я знаю, что не в этом. Потому и спросил.