Годори - Отар Чиладзе

— Выйдете на балкон, гляньте, что тут творится. Их комары не слабей нашей мошкары! — объявила Лизико, входя в дом с балкона.

— Нельзя, чтобы беда ожесточила нас, — изрек Элизбар. Он не понял, согласуется ли его афоризм с сообщением Лизико. «Смахивает на Шекспира, но не исключено, что, в конечном счете, авторство окажется моим», — подумал про себя.

Народ группами спешил к реке. Мужчины на ходу пили из бутылок пенистое пиво, с аппетитом поедали толстые гамбургеры, из коих выдавливалась горчица цвета младенческого кала. «Гладиатор из Грузии!», «Кавказский Спартак!» пестрели повсюду транспаранты… Элизбар уже не понимал, сон ли это или видения, рожденные утомленным, растревоженным сознанием.

— Ну, живей! Чего ждешь? — прикрикнула Элисо и поставила перед Элизбаром оранжевый таз.

— Но я же только что мыл голову! — удивился Элизбар.

— Попробуй, не горячая ли! Сунь палец! — Элисо, схватив его за запястье, притянула к тазу. В оранжевом тазу пузырилась кипящая смола, булькала, лопалась, постреливая облачками пара. Элизбар нерешительно погрузил палец в адское варево, и страшная боль пронзила все его тело. Но в следующее мгновение боль вдруг сделалась приятной настолько, что он погрузил в смолу всю руку. От удовольствия блаженно вздыхал и пофыркивал, попеременно погружая в таз то одну руку, то другую. «Вообще-то, если бы Цуца Одишари занялась в Тбилиси грузинской кухней и там же пела бы по-грузински, пожалуй, нас миновала бы участь эмигрантов», — растроганно говорил он, преисполненный признательности.

Обнаружив отца в столь странной ситуации, Лизико поначалу опешила, но тут же пришла в себя и спокойно, хоть не без желчи поинтересовалась у Элисо, за что она так жестоко его пытает. «Даю честное благородное слово, что ни в коем случае не покончу с собой — ни из-за него, ни из-за тебя», — ответила на это Элисо. «Агу, агу, неужели ты не в состоянии сам вымыть себе голову? Видишь, на чем она тебя заловила и держит на привязи», — сказала Лизико отцу. Элисо ответила что-то вместо Элизбара, но ее слова заглушил низкий гудок катера. Катер подавал гудки, призывая желающих на прогулку по озеру; раз протяжно — Мууууууу! — два раза коротко — Муу! Муу!

— Ты злишься из-за того, что я не называю тебя мамой. Ведь так? Лизико искоса глянула на Элисо.

— Зато я назвала тебя в детстве Омбре… Омбре, Омбре, так называл тебя весь Квишхети, помнишь? — ласково откликнулась Элисо.

— Боже, как я ненавижу Квишхети! — искренне вырвалось у Лизико.

— Глупости! Не гневи Бога!.. Кура, без сомнения, разноцветная река: утром черная, днем коричневая, а вечером синяя, — задумчиво проговорил Элизбар.

С кистей его руки ниже запястья сошло мясо, и вместо пальцев он шевелил скрюченными голыми костями. «Больно. Больно. Больно», — как младенец, всхлипывал он. «Не плачь, отец, — утешала его Лизико, — вот увидишь, так тебе даже удобней будет печатать на машинке». — «Элизбар, Элизбар, Элиа», причитала-хныкала Элисо.

— Ты-то чего ревешь! — прикрикнула на нее Лизико. — Разве тебе не все равно?! Для тебя мой отец только писатель — знаменитый, популярный, всеми уважаемый… Рядом с ним лестно показаться на людях и даже отправиться в эмиграцию… Можешь считать это хоть шуткой, хоть розыгрышем, но мы уже в эмиграции, моя дорогая. Сбылась мечта грузина. Если б не мой отец, ты сидела бы сейчас в Тбилиси, а не здесь, в Ванзее, у озера, в богатом особняке.

— Ванзее не озеро. Ванзее — река, раздувшаяся до размеров водохранилища. Если можно так сказать, аневризма реки, — поправила Элисо.

— Эмиграция тоже своего рода аневризма, только души народа, — вступил в разговор Элизбар.

— Чем изощряться в метафорах, лучше смотрел бы жизни в глаза, насмешливо проговорила Лизико.

Элизбар не ответил. Сидел, сопел, как простуженный ребенок.

— И ты собираешься участвовать в турнире?! Тебе ли победить дикого вепря?! — насмешливо сощурилась Лизико.

«Перед вами копия с копья Мигеля Сервантеса де Сааведра, подлинник которого нигде не хранится, поскольку не существует в природе и никогда не существовал, а является исключительно плодом писательской фантазии», объявил по радио городской голова. И в ту же минуту лопоухий Григол вложил Элизбару в ободранную до костей руку тяжелое копье со стальным наконечником.

— Клянусь! — воскликнул Элизбар и снизу искоса глянул на наконечник копья. Солнечный луч, тонкий, как шелковая нить, играл на нем.

Задетая невниманием отца, Лизико вспыхнула, брови сошлись на переносице. Она даже подумала, а не послать ли все к черту и не убраться ли куда подальше. Но где найти место лучше? Над сверкающей поверхностью озера, клонясь и колеблясь в разные стороны, пестрели паруса яхт… «Спар-так! Спар-так! Спар-так!» — скандировала толпа на берегу. Из вскрытых бутылок вырывалась белоснежная пена и стекала по горлышку. На берегу зеленела поляна, поросшая высокой травой. Трава была по- северному влажная и густая. На краю поляны стояла старая дощатая будка с ржавым замком на щелястой двери.

— Через десять минут начнем, — шепнул Элизбару лопоухий Григол.

— Но мы покамест разговариваем, мы еще не закончили беседу… Должен же я узнать, что стряслось с моей дочерью в Квишхети! — воскликнул Элизбар и растерянно огляделся, поскольку ему вдруг почудилось, что кто-то из толпы подает ему знак — несколько раз почесал лоб мизинцем; однако он никак не мог вспомнить, что означает это почесывание лба мизинцем, но даже если бы и вспомнил, что изменилось бы?! Заговорщики тридцать второго года1 прекрасно владели условным языком и тайными знаками, но чего добились? Предатель просто донес на них на самом обычном языке…

А духовой оркестр все больше входил в азарт. Воздух звенел. В желтом, как опилки, песке возились голенькие дети. Мальчишки пытались поднять в воздух воздушного змея. Змей упрямился. Он, как живой, шевелил длинным хвостом, но только его отпускали, тут же втыкался носом в песок. Девочки, взявшись за руки, водили хоровод. Умирающая цикада юлой вертелась на месте. Тщетно взмахивала прозрачными крылышками, показывая розоватые подмышки…

Если это был сон, то ярче яви, если же явь, то лучше б не видеть ее… Обрывки сна мешались с картинами, порожденными напуганным мозгом.

— Неужели вы не испугались и не постыдились хотя бы? Ведь вы были не одни! — Элисо не могла скрыть удивления.

— Что ты привязалась, Элисо? Сколько твердить одно и то же? Конечно, мы боялись, — с наивным простодушием призналась Лизико. — Ведь все, кроме свекрови, были там… Моя свекровь не очень-то жалует Квишхети… Лопоухий Григол с Антоном загружали машину. Тетушку Тасо носило по дому, попробуй уследи. Железный лежал в гамаке… Но я больше не принадлежала себе… Я же уже говорила! — вдруг раздраженно прерывает она себя. Может быть, ей стало стыдно своих слов, но она все-таки продолжила, на этот раз подчеркнуто патетично: — Мы уже слепо, без слов исполняли волю высших сил…

— Бесстыжая! Бесстыжая! — прерывает ее Элисо, поскольку всем существом чувствует, как ее мужа душит едва сдерживаемая ярость, как наглость и бесстыдство дочери сгибают и топчут его. — Не верь ей, Элизбар! Умоляю! обернулась она к мужу. — Она все врет. Меня хочет свести с ума, мне разрывает сердце. Со мной сводит счеты… До сих пор не может простить… «Мать моя была жива, когда ты с отцом начала шуры-муры», — слышишь? Но ты-то ведь знаешь, Элизбар! Ты же все знаешь! Один только мой несчастный муж видел, что творилось в моем сердце, вот причина его инсульта. Я уплывала далеко в море и, когда вокруг была только вода, кричала, как сумасшедшая — «Элизбар, Элизбар, Элиа-а-а!..» Но хочешь — обижайся, хочешь — нет, а правда должна быть сказана, хотя бы здесь, за границей… То, что отец твой вспахал и взлелеял, Кашели втоптали в грязь… Тебе бы предпочесть кашелиевским люстрам восковую свечечку в махонькой келейке, где мы с тобой, как две монашки, варились летними ночами в общем поту… Неужели забыла?

— Нет, я помню, — раздумчиво сказала Лизико. — Каждую ночь я хотела задушить тебя… Положить на лицо подушку и навалиться, пока не задохнешься…

— Ты слышишь, что она говорит! — Элисо, негодуя, обратилась к Элизбару. — Большое спасибо! Ничего другого я от тебя и не заслуживаю, опять обернулась к Лизико, но тут же закрыла лицо руками и разрыдалась. Соломенная шляпка съехала набок, но она этого не замечала.

— Чего ревешь? Ты-то чего ревешь, дура! Что вам от меня надо? Или моей смерти хотите?! — крикнула Лизико.

— Видишь, что с твоей дочкой! — Элисо опять обратилась к Элизбару; ей трудно было говорить, но она пересилила себя. — Сделай же что-нибудь. Помоги, пока еще можно… Ты же отец… Жалко ее, Элизбар. Ведь мы сами виноваты… Не смогли воспитать… ничему не научили…

— Как не научили? Все, что знаю, — от вас, — засмеялась Лизико.