Невидимые волны - Митрофан Лодыженский

– Очень страшно было от агнца, – заговорила наконец Машура, решившись взглянуть в глаза Максиму Васильевичу. – Я чуть было ума не решилась от чуда такого…

– То ли ты еще увидишь, Машенька, – заговорил Ракеев. – То ли ты увидишь, когда на тебя низойдут откровения великие, когда в тебе будут родиться мысли солнцеобразные и премудрые, когда найдет на тебя любовь серафимская, от коей огненные крылья вырастают!.. И бывает при этой любви посол к человеку от Бога тайный, по Его особенному избранию. И я приведу тебя в это небо превысшее, и будешь ты чувствовать, Машенька, что, кроме тебя и Вселенной, нет ничего… И я знаю, что в тебе сила на это есть… Вспомни, как ты на поляне возносилась…

– Ты знаешь? – вне себя от удивления воскликнула Машура. – Ты знаешь?

– Все я знаю, Машенька, и мысли твои я знаю… И что ты в меня, христа, уверовала, и это знаю…

– Да, ты христос! – сказала восторженно Машура. Она схватила его руку и прильнула к ней в охватившем ее экстазе.

– Мир тебе, Мария, мир сердцу твоему, – говорил Ракеев. – Молись вот Ему, – указал он на икону. – Тот выше меня был… Это Он меня к своему лику приобщил. Это Он меня своим братом соделал… И вот мы с тобой сейчас вместе ему помолимся, и мы сейчас положим перед Его иконой по триста поклонов…

Они стали рядом на молитву и начали класть поклоны. Машура отдалась этому «деланию» с увлечением, на которое только была способна. Никакой усталости она не чувствовала; сердце ее билось и замирало. Ей казалось, что она действительно возносится на небо…

Наконец Ракеев прервал эти поклоны. – Довольно! – проговорил он. – Мы свое положили. – Машура точно проснулась от очарования.

– Пойдем теперь в мою опочивальню, – сказал он неожиданно для Машуры. Он взял ее за руку. – Пойдем туда, в мою обитель… Я в духе сегодня… Сегодня я с тобой спать вместе буду…

Машура широко раскрыла глаза, пораженная.

– Сегодня я в духе, – повторил Ракеев. – Человеческая плоть во мне умерла… Во мне плоть божия!.. Слышишь ли, божия!.. – Он смотрел на Машуру пристальным гипнотизирующим взглядом. Он взял ее за плечи и притянул к себе. Машура не сопротивлялась.

– Если я тебя зову, – говорил страстно Ракеев, обнимая ее, – то это потому, что сознаю в тебе дух Божий… И я дам тебе серафимовскую любовь… И огненные крылья тебе дам, и будет кипеть радость и сладость во внутренности твоей, и будет в тебе смирение и кротость, как у ангела небесного, – продолжал говорить Ракеев, увлекая ее за собой. – Я тебя на святое дело зову, – твердил он. – А кто в грешной человеческой страсти разгорается, как бывает у обыкновенных людей, тогда рождается у него ярость и злоба… И грешные люди даже друг друга ненавидят от похоти человеческой.

Говоря это, Ракеев сжимал крепко свою «голубицу». И вот она… пошла за ним, пошла на то, на что он звал ее…

Так совершилось падение Машуры, желавшей спасти свою душу, падение вовлеченной в хлыстовство девушки, обольщенной хлыстовским пророком Ракеевым.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

С тех пор, как мы оставили Сухорукова на попечении его верного слуги Захара и уездного доктора, который продолжал изредка приезжать в Отрадное, положение больного не изменилось к лучшему. Правда, он мог теперь немного двигаться на костылях, мог с помощью Захара выезжать для прогулок в коляске, но разве для него это была жизнь – для него, недавно еще полного молодой энергии, а теперь связанного по рукам и ногам. Захар старался всячески развлекать своего барина: то он возил его на огороженный луг, где паслись заводские матки, то заставлял конюхов выводить барину на показ любимых коней и жеребят, то ездил с Василием Алексеевичем на гумно, где кипела работа по возке хлеба и вырастали гигантские скирды. Но Василия Алексеевича все это не тешило. Он скоро прекратил эти прогулки.

Первые дни своей болезни Сухоруков, как мы знаем, жил вспыхнувшим у него воспоминанием о матери, жил надеждой, что она, только что совершившая чудо избавления его от безумной отцовской затеи, совершит еще и второе чудо – избавит его от охватившего недуга, недуга странного и непонятного, в котором уездный доктор разобраться совсем не мог. Вот-вот, верилось Сухорукову, не сегодня-завтра она опять явится во сне, прикоснется к нему, и он проснется здоровый и жизнерадостный, но… дни проходили, а мать не являлась. Второго чуда не было. Дни тянулись мучительно и уныло. Лечение докторское не помогало. Болезнь, по-видимому, укреплялась.

Сухоруков большую часть своего времени сидел у открытого окна и тоскливо смотрел на наскучивший ему отраднинский парк, на эту надоевшую ему аллею. Он уныло глядел на небо и на бегущие облака, напоминавшие ему, что есть где-то свобода, что у других счастливцев дни несутся светло и красиво, как несутся по небу эти облака, эти воздушные замки, непрестанно изменяющие свои причудливые очертания.

Из сухоруковских соседей, которые раньше частенько наведывались в Отрадное, никто за последнее время не навестил Сухорукова. С укрепившимися слухами о том, что имение Сухоруковых назначено в продажу, что отраднинские господа разорились и будут изгнаны из своего гнезда, приезд разных гостей в Отрадное прекратился. Впрочем, Василий Алексеевич о гостях и не думал. Не до того ему было.

Некоторым утешением и забытьем в положении больного служило Василию Алексеевичу чтение книг. В Отрадном была недурная библиотека. Старик Сухоруков не жалел денег на выписку книжных новостей и журналов русских и французских. Василий Алексеевич любил изящную словесность. Еще офицером он перечитал всего Шиллера, Шекспира, Данте. Он увлекался Пушкиным, который тогда гремел повсюду и которого все оплакивали после его несчастной дуэли с Дантесом. Увлекался Сухоруков и другой восходившей тогда звездой – Лермонтовым. Последнего Василий Алексеевич знал лично. Он был товарищем Лермонтова по московскому университетскому пансиону.

Итак, утешением для Василия Алексеевича было чтение книг. Пересмотрев в один из своих тоскливых дней полученные недавно в Отрадном журналы и книги, Василий Алексеевич остановился на тогдашнем «Современнике», основанном Пушкиным. В «Современнике» он как раз нашел только что вышедшие стихотворения Лермонтова «Бородино» и «Казначейша». И вот Василий Алексеевич принялся за чтение лермонтовских стихов. Он несколько забылся за этим занятием. Лермонтов силой своего таланта стал выбивать Сухорукова из его настроения.

Великое дело молодость и сила таланта! Удивительно было видеть теперь, как Сухоруков под лермонтовским гипнозом, под гипнозом «Казначейши», этой веселой, шутливой поэмы, по существу весьма легкомысленной, забыл о болезни, оборвавшей его светлую жизнь. Да! Несмотря на ужасное положение, в котором находился Сухоруков, улыбка начала играть на его лице, когда он читал «Казначейшу». Он забыл свое горе за чтением талантливой шутки. Сила молодости в Сухорукове проснулась. А между тем, что такое был Сухоруков? Ведь это был несчастный, беспомощный человек. Без камердинера Захара и его помощника Матвея Василий Алексеевич ничего сейчас не мог делать– не мог подняться с постели, не мог стать на костыли, не мог пересесть с одного кресла на другое. Захар и Матвей не без труда одевали и раздевали барина, Захар кормил его, как ребенка, резал ему мясо на кусочки, и тот понемногу привыкал есть с помощью левой руки, оставшейся не парализованной, на великое счастье Василия Алексеевича.