Чапек. Собрание сочинений в семи томах. Том 6. Рассказы, очерки, сказки - Карел Чапек

— Свой!

Так и вышло.

Вырос Воржишек на конюшне, соской из носового платка вскормленный, открылись у него глаза, научился он пить из блюдца.  Тепло ему было, как под боком у матери, и скоро стал он настоящим шариком, превратился в глупого маленького шалуна, который не знает, где у него зад, и садится на собственную голову, удивляясь, что неловко; не знает, что делать со своим хвостом, и, умея считать только до двух, заплетается всеми четырьмя лапами; и в конце концов, удивившись самому себе, высовывает хорошенький розовый язычок, похожий на ломтик ветчины. Да ведь все щенята такие: как дети. Многое могли бы рассказать по этому поводу Жанка и Ферда: какое это мученье для старой лошади все время следить за тем, как бы не наступить на несмышленыша; потому что, знаете ли, копыто — это не ночная туфля и ставить его надо потихоньку-полегоньку, а то как бы не запищало на полу, не вскрикнуло жалобно. «Просто беда с ребятишками», — сказали бы вам Жанка с Фердой.

И вот стал Воржишек настоящей собакой, веселой и зубастой, как все они. Одного только ему против других собак не хватало: никто не слышал, чтобы он лаял и рычал. Все визжит да скулит, а лая не слыхать. «Что это не лает Воржишек наш?» — думает бабушка. Думала-думала, три дня сама не своя ходила, — на четвертый говорит дедушке:

— Отчего это Воржишек никогда не лает?

Задумался дедушка, — три дня ходит, голову ломает.

На четвертый день Шулитке-кучеру сказал:

— Что это Воржишек наш никогда на лает?

Шулитке крепко слова эти в голову запали. Пошел он в трактир, — думал там три дня и три ночи. На четвертый день спать ему захотелось, все мысли смешались: позвал он трактирщика, вынул из кармана крейцеры свои, расплачиваться хочет. Считает, считает, да, видно, сам черт в это дело замешался: никак сосчитать не может.

— Что это, Шулитка? — трактирщик говорит. — Или мама тебя считать не научила?

Тут Шулитка хлоп себя по лбу. И про расплату забыл, — к дедушке побежал.

— Хозяин! — с порога кричит. — Додумался я: оттого Воржишек не лает, что мама не научила!

— И то правда, — ответил дедушка. — Мамы Воржишек никогда не видал, Ферда с Жанкой лаю не могли его научить, собаки по соседству ни одной нету, — ну он и не знает, как лаять надо. Знаешь, Шулитка, придется тебе обучить его этому делу.

Пошел Шулитка на конюшню, стал учить Воржишека лаять.

— Гав, гав! — стал ему объяснять. — Следи внимательно, как это делается. Сперва рррр — в горле, а потом сразу — гав, гав — из пасти. Рррр, ррр, гав, гав, гав!

Насторожил уши Воржишек: эта музыка по вкусу ему пришлась, хоть он и не знал, отчего. И вдруг от радости сам залаял. Чудноватый лай получился, с подвизгом — будто ножом по тарелке. Но лиха беда — начало. Ведь вы тоже раньше не знали азбуки. Послушали Ферда с Жанкой, как старый Шулитка лает, пошали плечами и навсегда потеряли к нему уважение. Но у Воржишека к лаю был огромный талант, ученье быстро пошло на лад, и когда он первый раз поехал на возу, сразу началось: трах — направо, трах — налево, — как пистолетные выстрелы. С утра до ночи все лаял, без передышки, никак налаяться не мог; рад был без памяти, что как следует научился.

Но у Воржишека не только забот было, что в кучерской должности с Шулиткой ездить. Он каждый вечер обходил мельницу и двор, проверял, все ли на месте, кидался на кур, чтоб не кудахтали, как торговки на базаре, потом становился перед дедушкой и пристально глядел на него, виляя хвостом, как будто говоря: «Иди спать, Карел, я послежу за порядком». Тут дедушка хвалил его и шел спать. А днем дедушка часто ходил но деревням, по местечкам, закупая зерно и кое-какой другой товар: семена клевера, чечевицу, мак. Воржишек всегда бегал с ним и на обратном пути, ночью, ничего не боясь, вел дедушку прямо домой, не давая ему заблудиться.

Купил раз дедушка где-то семена, — ну да, тут вот, в Зличке; купил и завернул в трактир. Воржишек остался за дверями ждать. И ударил ему в нос приятный запах из кухни, — ну такой аппетитный, нельзя не заглянуть. А там, подумайте только, семья трактирщика ливерные колбаски ела. Сел Воржишек и стал ждать, не упадет ли под стол какой лакомый кусочек. А пока он ждал, остановил перед трактиром свой воз дедушкин сосед, — как бишь его? Ну, скажем, Юдал. Увидел Юдал дедушку в трактире, слово за слово, — и вот уже оба соседа каждый на свой воз полезли, — вместе домой ехать. Тронулись, — и совсем забыл дедушка о Воржишеке, который в это время на кухне перед колбасками на задних лапках стоял.

Наевшись, встали домочадцы трактирщика из-за стола, а кожу с колбас кошке на печь кинули. Воржишек облизнулся и тут вспомнил, где с дедушкой расстался. Стал бегать, нюхать по всему трактиру — дедушки как не бывало.

— Воржишек, — сказал ему трактирщик, — твой хозяин вон где.

И показал рукой.

Воржишек сразу понял и домой побежал. Сперва по большаку, а потом думает: «Что ж, я дурак? Через холмы, напрямик, скорее!» И пустился по холму да лесом. Дело было вечером, а там уж и ночь наступила; но Воржишек ничего как есть не боялся. «У меня, — думает, — никто ничего не украдет». Только голоден был, как собака.

Наступила ночь, взошла полная луна. И там, где деревья расступались — у просеки или на вырубке, — луна стояла над верхушками такая красивая, такая серебряная, что у Воржишека сердце забилось от восторга. Лес шумел тихо-тихо, будто на арфе играл. Воржишек бежал теперь по лесу, как по черному-пречерному коридору. Но вдруг впереди заблистал серебристый свет и арфы громче заиграли. У Воржишека вся шерсть дыбом; прижался он к земле и стал смотреть, оцепенелый. Перед ним — серебряная лужайка, и на ней пляшут собаки-русалки. Красивые белые собаки, ну белые-пребелые, прямо прозрачные и такие легонькие — капли росы с травы не стряхнут. То, что собаки — русалки, Воржишек сразу понял, потому что не было у них того интересного запашка, по которому собака настоящую собаку сразу узнает. Лежит Воржишек в мокрой траве, глаза вытаращил. Танцуют русалки, друг за дружкой гоняются, друг с дружкой грызутся, а то кружатся — свой собственный хвост ловят, но все так легко, так воздушно, что стебелек под ними не согнется. Воржишек смотрел внимательно: если какая начнет чесаться либо блоху ловить, значит — не русалка, а просто собака белая. Нет, ни одна ни разу не почесалась, ни одна блох не ловит. Как пить дать, русалки… А взошла луна высоко, подняли русалки головы и так слабо, приятно завыли, запели. Куда там оркестру в Национальном театре! Воржишек заплакал от избытка чувств и охотно присоединил бы свой голос к общему хору, да побоялся все испортить.

Окончив пение, все легли вокруг одной величественной собачьей матроны, — как видно, могучей вилы либо колдуньи собачьей, седой, дряхлой.

— Расскажи нам что-нибудь, — стали просить ее русалки.

Старая собака-вила, подумав, начала так:

— Расскажу я вам, как собаки сотворили человека. В раю все звери мирно и счастливо рождались, жили, умирали, и только одни собаки чем дальше, тем были всё печальней. И спросил господь бог собак: «Почему вы печальны, когда все звери радуются?» И ответила самая старая собака: «Видишь ли, господи, остальные звери всем довольны, ничего им не нужно; а у нас, собак, в голове — кусок разума, и мы через это знаем, что есть что-то выше нас: есть ты. И ко всему-то мы можем принюхаться, только к тебе не можем; и в этом у нас, собак, нехватка. Поэтому просим тебя, господи, утоли нашу печаль, дай нам какого-нибудь бога, к которому нам принюхаться было можно». Улыбнулся господь бог и сказал: «Принесите мне костей; я сотворю вам бога, к которому можно будет принюхиваться». И побежали собаки в разные стороны, и принесла каждая из них по кости: которая львиную, которая лошадиную, которая верблюжью, которая кошачью, — словом, от всех зверей. Только собачьей кости ни одна не принесла: потому что ни одна собака ни до мяса собачьего, ни до собачьей кости не дотронется. И набралась тех костей огромная груда, и сделал из них господь бог человека, чтоб у собак свой бог был, к которому можно принюхиваться. И оттого что человек сделан из костей всех зверей, кроме собаки, у него и свойства всех зверей: сила льва, трудолюбие верблюда, коварство кошки, великодушие коня; только собачьей верности, только ее одной нету!..

— Расскажи еще что-нибудь, — попросили опять собаки-русалки.

Старая вила, подумав, продолжала:

— Теперь расскажу вам, как собаки на небо попали. Вы знаете, что души людей идут после смерти на звезды, а для собачьих душ не осталось ни одной звезды, и они после смерти уходили спать в землю. Так было до Христа. А когда люди бичевали Христа у столба, осталось там страшно много, прямо пропасть крови. И один голодный бездомный пес пришел и лизал кровь Христову. «Пресвятая дева Мария! — воскликнули ангелы на небе. — Ведь он причастился крови господней!» — «Коли он причастился крови господней, — ответил бог, — возьмем душу его на небо». И сделал новую звезду, а чтобы было сразу видно, что она — для собачьей души, приделал к той звезде хвост. И только попала собачья душа на звезду, та звезда, от великой радости, давай бегать, бегать, бегать в небесном просторе, словно собака на лугу, — не так, как другие звезды, что ходят чинно, по своей дороге. И те звезды, что резвятся по всему небу, сверкая хвостом, зовутся кометами.