Любовь и смерть Катерины - Николл Эндрю

Катерина обожала истории. В раннем детстве, когда она еще не ведала смысла и силы слов, малышка Кати часто лежала в крепких отцовских объятиях и завороженно слушала его голос, глядя на шевелящиеся под темными усами губы взглядом удивленного котенка и пытаясь повторить странные звуки, исходящие от отцовского лица. А когда она подросла, слова обрели смысл и ворвались в ее голову, рассыпавшись по ней, как ночной салют в черном бархатном небе, разбросав во все стороны яркие цветные искры изображений.

Каждый день, когда отец возвращался домой с поля, сгорбленный, измученный после многих часов изнурительной работы, Катерина бежала по дороге ему навстречу и хваталась за темную, шершавую, мозолистую ладонь, и они вместе шагали домой, не произнося ни слова. Дома она терпеливо ждала, пока пани съест свой суп и пересядет на диван. Тут наступало ее время, и девчушка залезала на колени к отцу в ожидании новой истории. Да, ее папи был мастер сочинять сказки.

Катерина так любила истории, что вскоре начала придумывать свои. Рассказы о святых и мучениках, которыми их потчевал по воскресеньям священник, она дополняла новыми персонажами и подробностями, настолько фривольными, что мать приходила в ужас от богохульства малышки-дочери. Обычно Катерина возвращалась из церкви вместе с отцом, а тот до слез хохотал над ее импровизированными баснями и притчами и просил продолжения. Катерина сочиняла истории и про жителей своей деревни. Она придумывала счастливые концы для тех, у кого были грустные лица, а злых и жестоких обрекала на нищету и бедствия.

В школе, когда стали проходить математику, Катерина обнаружила, что у чисел тоже есть истории, как и у слов. Например, цифра 6 и цифра 4 очень сильно любили друг друга и хотели пожениться, чтобы образовать число 10, так же как 7 и 3 и 8 и 2. А цифры 9 и 7 терпеть друг друга не могли и всегда ссорились по пустякам.

Она прекрасно помнила день, когда впервые узнала про пи — магическое, загадочное число, бесконечное, необъяснимое, что длилось вечно, катилось вперед, не повторяясь и не оглядываясь, лишь сворачивая с дорожек на тропинки все более узкие и мелкие, и так без конца. А чего стоили числа Фибоначчи[6]! 1 плюс 2 равняется 3, 2 плюс 3 равняется 5, 3 плюс 5 равняется 8 и так до бесконечности, пока не выстроится огромная, до звезд, пирамида чисел! И в ней каждое третье число — четное, а каждое шестое кратно шести, седьмое — семи, восьмое — восьми,[7] и все они без исключения стремятся к образованию Божественной пропорции: каждое последующее число примерно в 1,6 раза больше предыдущего. Подумать только, стремятся! На одном из уроков сеньора Арназ специально вызвала к доске по очереди всех детей и линейкой измерила их тела, чтобы доказать: расстояние от пола до пупка и от пупка до макушки представляет собой идеальное, магическое, мистическое и сакраментальное число Фибоначчи — золотое сечение, боготворимое художниками, математиками и архитекторами.

Но однажды, когда Катерине едва исполнилось десять лет, ее любимый папи не вернулся вечером домой. На улице стемнело, мать зажгла керосиновую лампу, а его все не было. Тогда им пришлось надеть пальто и куртки и идти искать его в поле. Там они и нашли папи, лежащим в борозде лицом вниз, будто он устал и решил передохнуть, будто у него не осталось сил доработать в тот день до заката. В кулаке папи сжимал горсть земли, да так крепко, что даже после смерти не разжал пальцы, и они принесли его домой вместе с застывшим темносерым комом, где отпечатались линии его ладони.

Катерина придумала историю и об этом. Она не знала, скреб ли отец перед смертью землю ногтями от боли или просто держал в горсти, прижимаясь к ней лицом, зная, что вскоре и сам сделается землей? Катерина склонялась ко второму варианту, но своих теорий не поведала никому. Ком земли со временем высох и рассыпался на мельчайшие частицы пыли, и она вымела их из дома вместе с остальным сором, вытерла слезы, тряхнула головой и дала себе зарок никогда больше не тратить время на глупости. И вот вместо сочинительства она всерьез увлеклась числами, которые привели ее в университет, а там она чувствовала себя такой одинокой и несчастной, что снова начала писать. И не могла остановиться.

Цветы доставили Катерине к обеду. Она уже встала, но еще не оделась и, когда заверещал звонок, побежала открывать дверь, на ходу накидывая на плечи старый халат. Халат был неприлично, короток и узок, так что, несмотря на завязанный пояс, ей приходилось придерживать его за отвороты на груди. Несколько секунд назад она и не думала одеваться, бродила по квартире голая, что было ее естественным состоянием, как кошка или голубь, что без стеснения ходят в голом виде по крышам. Тогда она выглядела совершенно невинно и безыскусно. Но теперь, в выцветшем розовом халате с пятнами кофе на животе, в халате, который скрывал все, что художники, да и просто мужчины, мечтали бы увидеть, а еще больше — потрогать, она волшебным образом превратилась в юную, источающую сладострастие нимфу.

В дверь позвонили еще раз.

— Я иду, иду! — крикнула она, но, подбежав к двери и распахнув ее, никого не обнаружила.

— Сейчас принесу еще, — раздался снизу ворчливый голос.

Бросив взгляд на пол, Катерина увидела три больших ведра, наполненных букетами алых роз.

На мгновение она застыла, слишком пораженная, чтобы говорить, но потом голос вернулся к ней:

— Эй, постойте! — несмело крикнула она в лестничный пролет, но входная дверь уже захлопнулась.

Это какая-то ошибка! Никто не стал бы присылать ей цветы — с чего? Да еще так много.

Она бросилась в квартиру, в спешке натянула старую футболку и джинсы и снова рванула к двери. На этот раз у порога стоял водитель цветочного фургона.

Он тяжело дышал, так как ему пришлось уже второй раз взбираться по лестнице с тяжелыми ведрами и он устал. Ведра оттягивали ему руки. Но он был мужчиной, таким же, как Коста, и де Сильва, и Л.Э. Вальдес, и отец Гонзалес, и он открыл рот и уставился на Катерину. Ну и футболка! Она натягивалась на груди, ясно обрисовывая два дышащих под ней гуттаперчевых полушария, а потом спадала вниз, словно река, обрушивающаяся с утеса водопадом пены. Футболка заканчивалась в районе пупка, оставляя открытым плоский бархатистый живот и по обе стороны от него — две ложбинки, что уходили внутрь низко сидящих джинсов… Конечно, он смотрел на нее, не отрывая глаз. Он ведь был мужчиной.

Придя в себя, он прокашлялся.

— Девочка, вы, эта, внесите-ка ведра вовнутрь, ну? Они же не помещаются тута, на площадке, видите?

— Нет! Постойте! Это не мне! Должно быть, вы ошиблись адресом.

Мужчина вытащил из нагрудного кармана рубашки мятую бумажку и, прищурившись, вгляделся в нее. Затем извлек пачку сигарет с оторванным верхом, а потом — маленький белый конверт, который он протянул Катерине.

— Это ваше имя?

Катерина посмотрела на него в изумлении и только кивнула.

— Ну, тогда ошибки нет. Вы тут, эта, давайте, уберите ведра, а я пошел за новой порцией.

Он снова прогромыхал сапогами по лестнице, затем остановился на площадке, перевел дух и вполголоса проговорил: «Господи Иисусе!» Катерина услышала это восклицание, но решила, что он просто сердится на ее растерянную беспомощность. А через три года в стране разразился экономический кризис, и хозяйка магазина уволила водителя фургона за то, что он залез в общую кассу и взял пару сотен реал — сумма-то крошечная, и он, кстати, собирался вернуть ее при первой возможности. А она выгнала его! Тогда он от злости напился и поехал на Пунто дель Рей, чтобы немного поразвлечься, а полицейские взяли его там тепленьким и за пьянство упекли на два месяца в тюрягу. Там он рассказал сокамерникам о той встрече с Катериной, но они ему не поверили.

Для общения с мужчинами у Катерины было припасено особое выражение лица (впрочем, сама она об этом не подозревала): презрительно-недовольная гримаска, которой она одаривала наглецов, посмевших более чем на две секунды задержать взгляд на ее груди. Таким образом бедняжка пыталась защитить неприкосновенность своей территории от вторжения варваров, ведь недаром говорят, что лучшая защита — нападение. По городу она ходила в постоянном напряжении, готовая в любой момент дать отпор слишком дерзким атакам; ее маленькие руки были словно все время сжаты в кулаки, а выражение лица говорило: «Ну, и чего ты здесь не видел, дурак?» Она-то прекрасно знала, чего они не видели и почему при виде нее у них делаются такие лица.