Санин (сборник) - Михаил Арцыбашев

Теперь, под выкрики шумных и пьяных голосов, он сидел в стороне, машинально и много пил пива и каждым атомом своего напряженного существа следил за всяким движением Зарудина, точно зверь, встретившийся в лесу с другим зверем, уже присевший для прыжка, но притворяющийся, что ничего не видит.

Все – и улыбка, с показыванием белых зубов, и красота, и смех, и голос Зарудина – било острыми толчками во что-то болезненное, что составляло, казалось, все существо Новикова.

– Зарудин, – сказал длинный и худой офицер, с непомерно длинными, болтающимися перед корпусом руками, – я тебе книгу принес…

И сквозь шум и гвалт Новиков сейчас же услышал имя Зарудина и его голос, точно все молчали, а он один говорил:

– Какую?

– Толстого «О женщинах», – с гордостью, но как рапорт отчетливо, ответил длинный офицер, и по его бесцветному длинному лицу было видно, что он рад, что читает Толстого и говорит о нем.

– А вы Толстого почитываете? – спросил Иванов, подметив это гордое и наивное выражение.

– Фон Дейц – толстовец! – пояснил пьяный Малиновский и захохотал.

Зарудин взял тонкую красную брошюрку, перевернул несколько страниц и спросил:

– Интересно?

– А вот увидишь! – захлебываясь от восторга, ответил фон Дейц. – Это, я тебе доложу, голова!.. Кажется, что сам все знаешь…

– А зачем… Виктору Сергеевичу читать Толстого, когда его собственные взгляды на женщин вполне определенны… – негромко проговорил Новиков, не подымая глаз от стакана.

– Из чего вы это заключаете? – осторожно спросил Зарудин, инстинктивно почувствовав нападение, но еще не догадываясь о нем.

Новиков помолчал. Все в нем рвалось закричать, ударить в лицо, в красивое, самодовольное лицо Зарудина, сбить его с ног и топтать в диком порыве жестокой, выпущенной на волю злобы. Но слова не шли у него с языка, и, сам чувствуя, что говорит не то, что надо, и еще больше страдая и безумея от этого сознания, Новиков криво усмехнулся и сказал:

– Достаточно на вас посмотреть… чтобы заключить! Странный зловещий звук его голоса прорезал общий шум, сразу все стихло, как перед убийством. Иванов догадался, в чем дело.

– Мне кажется… – слегка изменяясь в лице, но сразу овладевая собой, точно сев на знакомого коня, холодно начал Зарудин.

– Ну, господа, господа… Что там еще! – закричал Иванов.

– Оставь их, пускай подерутся! – улыбаясь, возразил Санин.

– Мне не кажется, а это так и есть… – все не подымая головы от стакана и все тем же тоном продолжал Новиков.

Но живая стена криков, махания руками неестественно широко смеющихся лиц и уговоров встала между ними. Зарудина оттеснили фон Дейц и Малиновский, Новикова – Иванов и другой офицер. Танаров начал наливать стаканы и что-то кричать, ни к кому не обращаясь. Поднялась фальшивая, притворно веселая суета, и вдруг Новиков почувствовал, что у него уже нет силы продолжать. Он нелепо кривил губы в улыбку, оглядывался на занимающих его разговорами Иванова и офицера и растерянно думал:

– Что же это я… надо бить!.. Прямо подойти и ударить!.. Иначе я останусь в глупом положении, все уже догадались, что я искал ссоры…

Но вместо того он с притворным интересом уже слушал, что говорили Иванов и фон Дейц.

– Во взгляде на женщину я, знаете, с Толстым не совсем согласен… – самодовольно говорил офицер.

– Женщина – самка, и это прежде всего! – отвечал Иванов. – Среди мужчин хоть одного на тысячу еще можно найти такого, который заслужил название человека, а женщины… ни одной между ними!.. Голые, розовые, жирные, бесхвостые обезьяны, вот и все!

– Оригинально сказано! – с удовольствием заметил фон Дейц.

«И правда!» – горько подумал Новиков.

– Э, милый мой! – возразил Иванов, махнув рукой перед самым носом фон Дейца. – Скажите людям так: а я говорю вам, что всякая, которая посмотрит на мужчину с вожделением, уже прелюбодействует с ним в сердце своем… и весьма многие подумают, что слышат очень оригинальную вещь!..

Фон Дейц хрипло засмеялся, точно залаял лягавый пес, и с завистью посмотрел на Иванова. Насмешки он не понял, и ему было только завидно, что не он сказал так красиво.

Новиков неожиданно протянул ему руку.

– Что? – удивленно спросил фон Дейц, с любопытством и ожиданием глядя в протянутую ладонь.

Новиков не отвечал.

– Куда? – спросил и Санин.

Новиков опять промолчал. Он чувствовал, что еще минута – и рыдания, стеснявшиеся в груди, хлынут через край.

– Знаю я, что с тобой, плюнь! – сказал Санин.

Новиков взглянул на него жалкими глазами, губы у него задрожали, и, махнув рукой, он ушел, не попрощавшись. В нем ныло чувство тягостного бессилия, как у человека, не поднявшего тяжести, и, чтобы успокоить себя, Новиков подумал: «Ну, что ж… Что доказал бы я, побив морду этому мерзавцу? Вышла бы только мерзкая драка… Да и не стоило рук марать!»

Но чувство неудовлетворенной ревности и противного бессилия но проходило, и в глубокой тоске Новиков пришел домой, лег лицом в подушку и так пролежал почти весь день, мучась тем, что ничего другого сделать не может…

– Хотите в макао? – спрашивал Малиновский.

– Вали! – согласился Иванов.

Денщик расставил ломберный столик, и зеленое сукно весело засмеялось в глаза. Сосредоточенное оживление охватило всех, и Малиновский, твердо стукая короткими волосатыми пальцами, стал метать. Пестрые карты ловко, правильными кругами разлетались по зеленому столику, серебряные рубли с звенящим стуком раскатывались с табло на табло и, как жадные пауки, заходили во все стороны пальцы, подбирающие деньги. Слышались только короткие слова и однообразные восклицания как бы заученной досады и удовольствия. Зарудину не повезло. Он упрямо ставил на круг по пятнадцати рублей, и каждый раз били комплект. На его красивом лице выступили зловещие пятна беспредметного раздражения. В течение последнего месяца он проиграл уже семьсот рублей и теперь не хотел даже проверять своего проигрыша. Настроение его сообщилось и другим. Фон Дейц и Малиновский обменялись резкостями.

– Я ставил на крылья, – раздраженно, но сдержанно говорил фон Дейц, искренно удивляясь, что пьяный и грубый Малиновский смеет спорить с ним, умным и порядочным фон Дейцем.

– Что вы мне толкуете! – грубо крикнул Малиновский. – Кой черт!.. Когда я бью, говорят на крылья, а когда даю…

– То есть позвольте! – дурно выговаривая по-русски, как всегда, когда волновался, закипятился фон Дейц.

– Ничего не позволю… Возьмите обратно… Да нет, возьмите!..

– А я вам говорю! – тоненьким голосом закричал фон Дейц.

– Господа! Это черт знает что такое! – вдруг вспыхнул Зарудин, швыряя карты.

Но он сейчас же испугался и своего резкого крика, и пьяных растерзанных людей, и карт, и бутылок – всей обстановки грубого армейского кутежа, потому что в дверях увидел новое лицо.

Высокий, тонкий господин, в просторном белом костюме и очень высоких тугих воротничках, с удивлением остановился на пороге, глазами отыскивая Зарудина.

– Ах, Павел Львович!.. Какими судьбами! – весь красный, воскликнул Зарудин, поспешно вставая навстречу.

Господин нерешительно вступил в комнату, и прежде всего все невольно заметили его совершенно белые ботинки, шагнувшие в болото пивных луж, пробок и растоптанных окурков. И весь он был такой белый, чистенький и надушенный, что среди облаков табачного дыма и пьяных красных людей походил бы на лилию в болоте, если бы не был так беспомощно тонок издерганно ловок и если бы у него не было маленького, с дурными зубками и тонкими усиками лица.

– Откуда вы?.. Давно из Питера? – с излишней суетливостью и пугливо соображая, ничего ли, что он сказал «Питер», говорил Зарудин, крепко пожимая его руку.

– Вчера только приехал, – ответил наконец белый господин, и голос у него был самоуверенный, но жидкий, как придушенный потуший крик.

– Мои сослуживцы, – представлял Зарудин: – Фон Дейц, Малиновский, Танаров, Санин, Иванов… Господа, Павел Львович Волошин.

Волошин слегка кланялся.

– Будем знать, – к ужасу Зарудина, ответил пьяный Иванов.

– Сюда, Павел Львович… Хотите вина, или, может быть, пива? Волошин осторожно уселся в кресло и томно забелел на его клеенчатой грубой обивке.

– Я на одну секунду… не беспокойтесь! – с брезгливым холодком ответил он, оглядывая компанию.

– Нет, как же можно… Я велю подать белого… Вы, кажется, любите…

Зарудин выскочил в переднюю.

«Надо же было этой сволочи именно сегодня притесаться! – с досадой подумал он, приказывая денщику сходить за вином. – Этот Волошин всем знакомым в Питере такого наговорит, что в порядочный дом не пустят потом!»

Между тем Волошин, не скрываясь, точно он чувствовал себя слишком неизмеримо выше всех, продолжал рассматривать компанию. Взгляд его стеклянно-острых глазок был откровенно любопытен, как будто ему показывали каких-то странных зверьков. Рост, явная сила костистых плеч и костюм Санина привлекли его внимание.