В Иродовой Бездне. Книга 2 - Юрий Грачёв
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Часть 4. ДНИ СКОРБИ. 1931–1934
«…И будете иметь скорбь дней десять. Будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни».
Откр. 2:10
Глава 1. Тайга
«Ибо Он не презрел и не пренебрег скорби страждущего, не скрыл от него лица Своего, но услышал иго, когда сей воззвал к Нему»
Пс. 21:25
Зима сибирская — холодная, морозная. Долгие ясные ночи, И когда было еще совсем темно и только звезды сверкали на небе, в глухой молчаливой тайге раздались мерные удары: металл бил по металлу. Кто-то большой кувалдой стучал по подвешенному к дереву буферу от железнодорожного вагона, и в бараках, окруженных изгородью из колючей проволоки, просыпались люди.
— Подымайся, подымайся! — кричали надзиратели, бегом врываясь в убогие деревянные постройки.
Лева проснулся, с удивлением открыл глаза. Еще минуту назад он был не здесь, а в далеком жарком Узбекистане, в Ката — Кургане, откуда начал посещение ссыльных и заключенных. Увы, это всего лишь сок. Однако душа и сердце юноши и теперь хранили те чувства, которые сопровождали его в грезах. Он как бы снова собирался в путь, прощался с близкими. Но горячая любовь детей Божиих и любовь Отца Небесного согревали его. Лева был тогда полон энергии, жажды жертвы ради несчастных страдающих. Но все это было тогда. А теперь?
Приподнявшись на нарах и сбросив суконное одеяло, заключенный стал торопливо одеваться. Голова кружилась. Ему стало плохо еще вчера, после вечерней работы, когда он вместе с другими пилил и колол дрова. Дрова были еловые, а ель кололась плохо. С сердцем стало особенно нехорошо, когда он изо всех сил большой деревянной кувалдой бил по колуну, чтобы расколоть полено. С тех пор, как только он пытался торопиться или поднимать дрова, укладывая их в поленницу, сердце начинало биться часто-часто.
— Что будет, Господи? — молился Лева, одеваясь. Я в руках Твоих, и в этой скорби взываю к Тебе. Ты знаешь: я готов перейти к Тебе, у Тебя так хорошо…
Вдруг он услышал стук падающего тела, крики, опять звук падения. Это вошли в барак люди из «самообслуги» — здоровые, сытые парни из числа заключенных. Хватая за ноги непроснувшихся, они сбрасывали их с нар: заключенные должны были вовремя выходить завтракать и на работу.
Упавшие страшно ругались, потирая ушибленные бока, но тем не менее торопливо собирались. Все по опыту знали, что стоит сказать слово против или опоздать, и — холодный и голодный карцер — неминуем.
— Господи! — продолжал молиться Лева, натягивая ватный бушлат. — Ты знаешь, я хотел бы быть с Тобою. У Тебя ведь так хорошо, и никто не слышит крика этих погонщиков. Там нет голода, холода, непосильной работы. Но если я нужен тебе, здесь, на земле, то оставь меня. Я хотел бы еще повидать моих братьев, сестер, рассказать им, как Ты любишь, как Ты вел меня, когда я исполнял волю Твою и посещал заключенных. Благодарю Тебя, что Ты удостоил меня самого стать заключенным ради имени Твоего…
Закричал бригадир, выстраивая бригаду в столовую. Строем вошла она в это большое здание, где принимали пишу одновременно несколько сот человек.
Жидкие щи казались такими вкусными!.. Хоть мяса и не было видно, по запаху чувствовалось, что они — мясные. Ели торопливо. Во-первых, потому, что к этому побуждал голод, а во-вторых, засиживаться за столами не разрешалось: за спинами стояли люди следующей бригады, ожидавшие завтрака. Хлеб бережно завертывали в платки, его надо было хранить так, чтобы ни одна крошка не пропала.
— Украли, украли! Пайку хлеба украли! — истошно завопил старик с седой бородой.
— Ну, за пайку убивать надо! — отозвался бригадир. — Пайка — это жизнь. Не получишь пайку — обессилишь, не заработаешь хлеб на следующий день.
Попытались найти вора, но неудачно. Видимо, за завтраком тот успел съесть свою пайку, и теперь чужая, украденная у соседа и завернутая в платок, не могла быть обнаруженной.
От завтрака силы у Левы не прибавилось. Он еле шел, торопясь вместе с другими, и сердце его опять забилось тревожно, нехорошо.
Не раздеваясь, в бушлатах, шапках и валенках заключенные легли на свои постели в ожидании развода — распределения по рабочим местам. Эти недолгие минуты перед сигналом пробежали, как одна секунда, и снова по тайге разнесся призывный звон металла. К лагерю приближались вереницы охранников, одетых в черные полушубки, Слышался вой охранных собак.
Еще не рассвело, но Лева вместе с другими арестантами уже вышел из барака и встал в строй около проходной. Осматривая своих людей, бригадир остановился около Левы.
— Ты, парень, видно, совсем нездоров.
— Сердце что-то бьется нехорошо, — ответил Лева.
— Знаешь что? Оставайся-ка в лагере, просись к лекпому. (Лекпом — лекарский помощник, фельдшер — заменял в лагере врача и представлял всю медицину.) Возможно, комендант тебя пропустит. На работе от тебя все равно толку мало, — заключил бригадир.
Н— у, а если не пропустит? — спросил Лева.
Бригадир ничего не ответил. Он знал так же, как знал это и Лева, что если комендант не пропустит, то заключенного ожидает барак усиленного режима, а может быть, и того хуже.
— Оставайся, оставайся, — сказал бригадир, — а то ты едва дополз прошлый раз.
Бригада ушла. Лева вернулся в барак и сел у стола, не раздеваясь. Было очень грустно. «Разве я не хотел работать? — думал он про себя. — Разве я не готов был перевыполнить эти нормы и заработать себе хорошую пайку хлеба, чтобы быть сытым? Ведь и Слово Божие говорит: «Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь». Но не было сил, совершенно не было сил.
О, если бы с ним была Священная Книга — Библия! Но дорогой, любимой книги с ним не было. О, если бы его окружали братья, верующие, он поделился бы с ними своими переживаниями! Но вокруг стола сидели угрюмые и злые, проклинающие непосильную работу люди, так же, как и Лева, надеющиеся попасть к лекпому. Они матерились. Всматриваясь в их искаженные ненавистью, изможденные лица, Лева убеждался, что они погибают дважды: и душой, и телом.
Вошли надзиратели. Мрачно, со злобой взглянув на оставшихся, они потребовали, чтобы все выходили к вахте и строились. Началась проверка оставшихся в лагере. Некоторые из заключенных решались даже на бесплодные попытки куда-нибудь спрятаться, затаиться. Но едва обнаруживалось, что по подсчетам вышедших на работу и оставшихся в лагере кого-то не хватает, сразу же приступали к усиленным поискам по баракам. Отсутствие при проверке хотя бы одного заключенного вселяло в начальство тревогу: а что, если ночью был побег? Ведь каждый из начальствующих отвечал за каждого заключенного своим благополучием.
И вот сегодня не хватило одного при подсчете. Долго стояли на морозе. Заключенные прыгали, толкали друг друга, чтобы не замерзнуть. Лева чувствовал, что он застывает, и пытался двигаться изо всех сил.
Наконец, раздались торжествующие голоса надзирателей: с чердака сволокли прятавшегося там заключенного. Все беспощадно ругали его, в том числе и те, кто мерз из-за него на морозе, забыв, что он такой же несчастный, как и они. Ему грозили кулаками и обещали тут же, после проверки, убить. Но саморасправы не произошло: надзиратели увели спрятавшегося в кондей.
Явился комендант, здоровый, высокий, в черном полушубке.
— Освобожденным лекпомом отойти в сторону! — скомандовал он, по списку проверил их фамилии и отпустил в бараки. Разрешил разойтись по рабочим местам и «хозобслуге» — дневальным, парикмахерам, работникам бани и кухни.
— А вы что еще здесь? — закричал комендант, обратившись к оставшимся.
— Больные мы, больные, — раздались голоса.
— Выстроиться в одну шеренгу! — скомандовал начальник. Выстроились. «Господи, — молился Лева. — к Тебе взываю в скорби своей».
Комендант подходил к каждому и, испытывающе заглядывая в лица, командовал: одним направо, другим налево. Те; которым было велено отойти вправо, были толчками вытолканы на вахту, где их принял конвой и погнал в лес на работу. Остальных же (тех, кто оказался слева) повели к лекпому. Лева был среди последних.
На слабость никто не жаловался — это не было поводом к освобождению от работ и не считалось заболеванием. Лекпом послушал сердце Левы и, покачав головой, занес его имя в список освобожденных.
Лица освобожденных от работ и вернувшихся в барак, несмотря на все страдания, дышали радостью: хотя бы немножко, но можно было отдохнуть. Один молоденький парнишка прямо ликовал.
— Братцы, братцы, я освобождение закосил! — кричал он друзьям по несчастью. — Помогите забраться на нары!
Истощенный и ослабленный, без помощи других не могущий даже взобраться на нары, он искренно думал, что получил освобождение от работ не иначе, как через свою «хитрость».
Этот день запомнился Леве тусклым и серым: Чтобы хоть чем-то заполнить оставшееся свободное время, юноша стал помогать дневальным мыть полы. Но удивительное дело: даже эта сравнительно легкая работа оказалась для него трудной. Лева был освобожден от работы и на второй, и на третий день.
