Чужие края. Воспоминания - Перл Бак

И теперь, как только монахи заводили на заре свои грустные песни и ее маленький Эдвин, растревоженный нарастающей силой человеческих голосов, сливающихся в печальной тягучей мелодии, бежал к ней и прятал голову у нее на груди, она, чтобы успокоить его, говорила самым естественным, обыденным тоном: «Они так поют свои гимны, мой дорогой. Не бойся. Мы ведь тоже поем гимны, но по-своему. Разве ты не слышал?»

И, прижавшись щекой к его щечке, она легонько заводила: «Люблю рассказывать историю Иисуса и его любви» — а потом переходила к озорной детской песенке. Скоро монастырская комната наполнялась ее ясным, звонким голосом, он словно окутывал малышей, вселяя в их души уверенность и надежду. Печальное пение монахов почти заглушалось теплыми, радостными звуками ее песен. А напоследок она обычно запевала «Пою тебе, страна моя, страна моя свободная». Эдвин радостно выкрикивал с ней слова песни — первой, которую он заучил от начала и до конца.

Но ее здоровье было подорвано постигшим ее горем, и, несмотря на все старания, ей не удавалось вернуть свою былую жизнерадостность. Неподвижный, без ветерка, воздух действовал расслабляюще, и комары тучами поднимались с залитых теплой водой рисовых полей. В те дни еще не знали, что комары разносят малярию, и Керри не обратила внимания на донимавшие ее приступы жара, сменявшиеся приступами озноба. Да еще Эдвин заразился дизентерией и несколько недель был бледным и слабым.

Год, что прошел после рождения третьего ребенка, не обошелся без новых трудностей. Эндрю и Керри было велено вернуться в Сучжоу. В их доме в это время поселился недавно приехавший в миссию молодой врач, на которого так тяжело подействовали зрелище невыносимых человеческих страданий и безмерность стоящей перед ним задачи, что, еще до того как он окончательно повредился в уме, стало очевидно, что он на грани безумия. Керри первая заподозрила неладное и жила в напряженном ожидании беды.

В один прекрасный день, в конце трапезы, когда Эндрю уже поел и ушел из дому, доктор Фиш извлек из кармана пузырек с таблетками и поставил его перед Керри.

— Миссис Стоун, — сказал он убедительным тоном, — вы уже давно нездоровы. А это лекарство заставит вас выздороветь в одно мгновение. — У него вырвался какой-то резкий странный смешок, и Керри почувствовала, как по ее спине пробежали мурашки.

— Но я сейчас отлично себя чувствую, доктор Фиш, — ответила она в удивлении и начала подниматься со стула.

Однако он схватил ее за руку и сказал низким, хриплым голосом:

— Прими их, прими их все до единой и все сразу!

Керри мгновенно поняла, что перед ней сумасшедший. Сообразительность ее не покинула. Она спокойно ответила: — Конечно, конечно, мне только надо налить воды, — и, взяв со стола пустой стакан, неторопливо вышла из комнаты.

Переступив порог, она кинулась к Эндрю. Тот читал внизу проповедь людям с улицы, которых набилась полная комната, но, услышав от запыхавшейся Керри о случившемся и представив себе, что может произойти с детьми, когда сумасшедший ее хватится, немедленно поднялся наверх. К счастью, из них двоих он был сильнее и выше и после короткой схватки одолел юного доктора, которого застал под столом с кухонным ножом в руках.

На следующий день Эндрю усадил сумасшедшего в китайскую джонку и, ни днем ни ночью не спуская с него глаз, отвез его в Шанхай, где отдал на попечение одного американца, возвращавшегося в Соединенные Штаты. Временами доктор был в здравом уме, понимал все, что вокруг него происходит. Услышав однажды, как американец, его опекавший, говорит пассажирам, что он умственно неустойчив и они не должны волноваться, если какие-нибудь его действия когда-то покажутся им странными, доктор немедленно принялся расхаживать среди попутчиков, объясняя им с хитрецой, что он везет домой товарища, который сошел с ума. В течение нескольких дней пассажиры и команда были в недоумении: кто из них двоих сумасшедший?

Этот случай неожиданно выбил Керри из колеи, и она почувствовала себя совсем разбитой. Она, наконец, заметила, какие ее одолевают кашель и лихорадка, на что прежде старалась не обращать внимания. Они отправились в Шанхай, чтобы найти там врача, и тот сказал, что у нее туберкулез и ей следует немедленно вернуться в Америку.

Вернувшись в маленькую темную комнату пансионата при миссии, она постаралась взять себя в руки и обдумать, как ей быть. В какой-то момент у нее промелькнула радостная мысль: «Теперь я имею полное право вернуться домой!» Но потом она представила побледневшее лицо Эндрю, пораженного этой новостью. Да, она сразу вспомнила его лицо. Он и сейчас, сгорбившись, сидел к ней спиной. Она спокойно сказала:

— Эндрю, я не поеду домой.

Он спросил, минуту помедлив:

— А что еще нам остается?

Она со страстью ответила:

— Я не отниму у тебя любимого дела. Никто не скажет, что я помешала тебе. Мы поедем в Северный Китай, в Чефу, снимем там дом, ты сможешь читать свои проповеди, а я и сама сумею выздороветь.

Она увидела, как его плечи расправились. Он повернулся к ней, облегчение читалось в его глазах и голосе:

— Ну, раз ты сама так решила, Керри…

Она глянула на него, и боль пронзила ее душу, однако гордость помешала ей продолжать разговор. Понимал ли он, какая ей предстояла борьба? Он готов принять любую ее жертву, но Бог с ним. Ей предстоит бороться в одиночку. И ей впервые в жизни пришло в голову, что на самом-то деле, если не считать миссионерства и детей, у нее было мало общего с этим человеком, да и дети были всего лишь их плотскими узами, ибо Эндрю никогда их не понимал и не любил. Они не были ему неприятны, напротив, но он не воспринимал их как реальные существа. Его жизнь протекала в мистическом единении с Богом и людскими душами но только с душами. В мужчинах и женщинах он видел, прежде всего, их души и редко когда что-то большее. Керри же понимала природу чувств, жизнь открывалась ей в единстве плоти и крови, а что до Бога — где он и что это такое?

Для нее существовал один жизненно важный вопрос. Если из-за нее Эндрю откажется от своего дела, во имя чего они будут жить дальше, какая правда будет их связывать? Она не верила, что, случись такое, он сможет простить ее, как, впрочем, не верила, что ради нее он оставит дело, им избранное. Она принадлежала веку, в котором брак, по крайней мере среди людей с устоями и уж тем более религиозных, почитался чем-то столь же непреложным, как смерть. Она дала обет жить с ним и нести свое бремя. Потому-то в ответ на любые предложения вернуться в родную страну она отвечала: «Нет, мы отправимся на север Китая и посмотрим, не смогу ли я там поправиться. Я еще не в безнадежном состоянии».