Бархатная кибитка - Павел Викторович Пепперштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это, конечно, неприятно, когда палец застревает в глазной дыре черепа и его никак нельзя вытащить, более того, дыра сужается и захватывает палец все теснее и теснее, так что кажется, что это не глаз, а пасть некоей хищной рыбы. Кто его знал, что черепа кусаются глазами? Ну, ртом это еще туда-сюда, но глазами – это уже слишком!
И, безусловно, тоскливо стоять так посреди цветущей улицы, тряся беспомощной рукой, на которой висит тяжелый присосавшийся череп. А ежели представитель закона или блюститель порядка застанет потного Гарри на этом месте, то есть на месте преступления, то придется волей-неволей признать, что каждый человек смертен и из этого правила не бывает никаких исключений, никаких.
Оглядываться не нужно, не следует, не стоит оглядываться, лучше просто идти вдоль по улице в своем безукоризненно черном пальто, сильно стуча каблуками по сухому, чистому асфальту или, еще лучше, зонтом, и не только потому, что Гидрометеоцентр предсказывает затяжные осадки, но и потому, что только стук зонта достигает той категоричности, которая необходима в данной ситуации, ибо именно этим стуком вы даете понять всем окружающим (ФРАГМЕНТ ДЛЯ ИЛЬИ), что идете на прогулку, просто на прогулку, и что вам совершенно не обязательно оглядываться и рассматривать красивую заставку старой детской книжки, мальчик в матросском костюмчике катит железный обруч железной палочкой, маленький лорд Фаунтлерой, детство Марселя, "Сонины проказы"… Зачем рассказывать о детстве? Пусть детство само о себе расскажет.
Я буду спокойно продолжать свою прогулку в своем простом черном пальто, в жестком накрахмаленном воротничке замечательной белизны.
Ведь я сам, глядя в микроскоп, убедился, что живет лишь то, что захотело жить, а умирает лишь то, что захотело умереть. Смешно сказать: ученый возжаждал смерти – этому никто не поверит. Научный работник никак не может возжаждать (что за нелепое словечко) смерти. Только неуч стремится к смерти».
Так думал Гарри, сидя в кресле-качалке, летом, на даче. Нечто подобное он наборматывал в наши детские уши. Мы уже отмечали его необычайную, доходящую до абсурда, самоуверенность.
«Он любил сладкое», – промолвила с печалью престарелая дама, взглянув на вазу с конфетами. Дорожка терялась в тумане, было лето. «Многие любили сладкое, но никто не избежал той участи», – неопределенно пробормотал тот, кто сидел в гамаке. Санаторий уснул. Только там, где уже отцветал жасминовый куст, виднелась освещенная терраса и жила тягучая мелодия гармошки, на которую наседал затушеванный сумерками гармонист. Два старика в шелковых пижамах медленно прошли мимо и кинули свои взгляды на небольшую поляну, где творился запоздалый пикник. Престарелый грибник наклонился и ловким движением срезал гриб с его плотной устойчивой ножки. И все же Гарри был невыносим, отвратителен. Токсично, знаете ли, так много болтать о смерти, даже если ты полагаешь себя бессмертным.
Один человек написал книгу под названием «Государство и смерть». В этой работе он подробно рассматривал спорное утверждение, что советское государство является слугой смерти. Приводились примеры культа смерти и умерших. Имелась глава под названием «Не следует ли рассматривать советское государство как прямого продолжателя Древнего Египта?». Судя по всему, автор книжонки был глуп, как пробка, но это не мешало нашему Гарри выписывать в блокнот цитаты из этой почти слабоумной брошюры. Вот, например (мы разыскали блокнотик среди дачного тлена, кстати, Гарри обладал поистине чудесным, совершенно бисерным почерком), такая цитата: «Псевдожизнь выдувает из своего нутра пузырь псевдосмерти, который, качаясь, заслоняет истинное лицо смерти, постоянно предстающее перед государством как единственное неизменное мерило всех вещей. И именно этим неизменным мерилом государство никак не желает пользоваться, поддаваясь низменному инстинкту самосохранения».
Далее автор книжонки в запальчивости утверждал, что демократия далеко отстоит от идеальной государственной системы, каковая, по мнению автора, может существовать только в том случае, если государство встанет не только на шаткий столб жизни, но и на столб смерти. В условиях демократии это не представляется возможным, так как в толпе не слышен тихий голос истины. Затем автор исследует соотношение государства и смерти в странах и обществах различных эпох и заканчивает свою книгу утверждением, что тайна смерти как цели существования государственной системы утонула в далеком прошлом и ей предстоит всплыть в будущем и сделаться важнейшим определяющим фактором будущих государств. Причем, замечает автор, воцарение смерти на престоле социальной власти будет связано с постепенным или мгновенным оттеснением жизни и, как логическое следствие из этого, уничтожением жизни как фактора общественного существования. Это приведет к полному освобождению от жизни, причем в ходе этого процесса исчезнет и смерть, ибо смерть, как это всякому понятно, не может иметь место без жизни, и человечество войдет в качественно новую эру, чье лицо будет определять абсолютно новая форма бытия личности и государства, близкая к бесплотному существованию духов. Над этим высшим государством не будет властно ни время, ни пространство, и эти понятия исчезнут. Такова концепция автора книги «Государство и смерть». Любил ли Гарри эту пустословную книжонку? Да, любил. Он часто ставил на нее горячую чайную чашку, отчего переплет книги постепенно покрылся орнаментом из пересекающихся кружков. Постукивая не вполне нервными пальцами по переплету своей любимой книги, Гарри бормотал: «Мы не можем не согласиться с автором, когда он утверждает, что нет ничего абсурднее, чем ограничивать смерть рамками нежизни, ибо смерть – это в первую очередь жизнь, но жизнь настолько многоохватывающая, в отличие от жизни в обычном понимании этого слова, что захватывает и ледяной кусок нежизни. Впрочем, слово "смерть" излишне поэтично, хотя в нем присутствует корень "мер", то есть "мера", "мерить", а мы именно и говорим о том, что есть "мера всех вещей". В этом слове, как и в слове "Египет", наличествует нечто от смолы, от целительных бальзамов, от мумии. В слове "смерть" содержится также нечто от сумерек, куда погружается душа, посвятившая себя плаванию в водах отдохновения. Оно напоминает нам также о священном растении мирт, знаке чистоты и избранности».
– Усложняешь, – вмешивается голос из гамака. – Бредишь, Гарри. Обоссавшись из-за того, что твоя жизнь когда-нибудь прервется, ты бросаешься в разные углы своего кораллового мозга: то утверждаешь, что никогда не умрешь, то начинаешь обряжать смерть в пестрые одежды своего доморощенного сомнения. Смерть противостоит не жизни, но рождению. Рождение выбрасывает человека в жизнь, смерть же – это обратное рождение, только и всего. Подойди к своей мамаше, Гарри, встань перед ней на колени. Брякнись лбом об пол, попроси: «Роди меня обратно!» А она в ответ щелкнет тебя веером по носу и скажет: «Basta, bambino! Я никогда не производила тебя на свет. Тебя нет, Гарри. Поэтому ты и бессмертен. То, что не было рождено, умереть не может».
И тогда перед тобой встанет выбор. Чем ты хочешь быть, Гарри, – сахарницей или солонкой?
Гарри задумался. Наконец решился и изрек:
– Солонкой, пожалуй. В сахарницу вечно лезут ложкой, а то и пихают в нее свои скверные пальцы, желая подцепить сахарный кубик. А солонку просто переворачивают вверх ногами и трясут. Солонка чем-то напоминает сито. И, в то же время, в ней есть нечто схожее с песочными часами. Решено: стану солонкой покамест, а там посмотрим. Кто знает, какие еще интересные возможности скрываются за углом?
Глава
