Неоконченный портрет. Книга 1 - Александр Чаковский

Но президент справился с собой.

Сейчас ему вообще не хотелось ни о чем думать — пусть этот сеанс рисования станет для него отдыхом. Впрочем, если он будет молчать, это покажется художнице невежливым. Разговаривать с ней придется, но только на самые отвлеченные темы. В конце концов это ведь тоже отдых.

Художница устанавливала свой мольберт, размещала на маленьком раскладном столике-скамейке кисти, краски, тряпки для очистки кистей и при этом непрерывно говорила. О чем? О чем угодно. Ее как будто вовсе не интересовало, что может сказать президент, ей было вполне достаточно того, что она сама говорила.

Рассказав, как она всю ночь просила бога, чтобы он подсказал ей, какую позу следует избрать президенту, Шуматова спросила, участвовал ли Рузвельт в подготовке только что выпушенной почтовой марки к столетию штата Флорида. Ни секунды не ожидая ответа, она тут же заявила, что президент выглядит гораздо лучше не только, чем вчера, но даже чем в позапрошлом году, когда она рисовала его маленький портрет.

Одновременно художница установила доску с натянутым на ней ватманом, наклонила мольберт под углом примерно в восемьдесят градусов и сделала острым карандашом набросок — контур головы.

Потом внезапно спросила:

— Чем вы увлекались в детстве и юности, мистер президент? Я знаю, что вы всегда любили рисовать. Но занимались ли вы спортом?

— Футболом, плаванием, — с добродушной усмешкой ответил Рузвельт. — А еще редактировал университетскую газету. Она называлась «Гарвард Кримзон» и много места уделяла спорту.

— А я выросла в атмосфере искусства, — не без гордости сказала Шуматова, — Религия и искусство — вот что культивировалось в нашей семье.

«Что я знаю о ее семье? — спросил себя Рузвельт. — Да, кое-что знаю. Еще перед тем, как было решено, что Шуматова будет рисовать мой первый портрет, Люси рассказывала мне об этой художнице. По происхождению она русская. Из богатой семьи. Эмигрировала в Штаты вместе с мужем, кажется, накануне революции».

Вот, собственно, и все, что президент знал о Шуматовой. Тогда, в сорок третьем, они почти не разговаривали во время сеансов. Впрочем, не разговаривать Шуматова не могла, но Рузвельт был слишком поглощен своими мыслями, чтобы вслушиваться в слова, которые она произносила. Именно тогда осложнились отношения с Россией, возмущенной тем, что обещанное открытие второго фронта беспричинно откладывалось вновь и вновь. Рузвельт был не в состоянии уследить за потоком слов этой полной, немолодой, черноволосой, слишком энергичной, может быть, даже назойливой женщины, но из вежливости время от времени повторял: «Да... Конечно... Очень интересно...» Причем нередко произносил эта слова невпопад.

Сейчас Рузвельт вдруг подумал: «Как странно, что меня, столько сил отдавшего русскому вопросу, оказавшегося лицом к лицу с ним в первое свое президентство и сейчас, столько лет спустя, опять поглощенного проблемами, связанными с Россией, вот уже второй раз рисует именно русская художница».

«Перст божий!» — сказал  он себе, внутренне  усмехнувшись.

Пришедшая ему в голову мысль об этом странном совпадения невольно заинтересовала его.

— Насколько я знаю, вы происходите из богатой русской семьи, миссис Шуматова? — спросил президент.

— Да, сэр, — опуская глаза на уже появившийся на бумаге набросок, ответила Шуматова. — Моей семье принадлежали две деревни и тысячи десятин земли.

— Как, как? — с интересом переспросил Рузвельт.

— Ах, простите, сэр, — поспешно сказала Шуматова, — русская десятина — это около трех акров.

— Значит, вы были богаче меня, — с усмешкой произнес президент.

— Я все потеряла, а вы многое приобрели, — с несвойственной ей горечью отозвалась Шуматова.

— Где вы жили в России? — пропуская ее слова мимо ушей, спросил Рузвельт.

— Родилась в Харькове, но вскоре вернулась в наше родовое имение Шидеево.

— Харьков я знаю, — задумчиво сказал Рузвельт, — он не раз упоминался в военных сводках. А Ши...

— Шидеево. На Украине.

— Вам, наверное, будет приятно узнать, что эта республика имеет все шансы получить право на самостоятельный голос в будущей Организации Объединенных Наций?

— Кажется, не без вашей протекции, мистер президент?

— По протекции, если вам хочется употребить это слово, миллионов украинцев, погибших в боях против Гитлера.

— Так или иначе, мистер президент, по вашему росчерку пера Америка признала Россию. В результате — простите меня за дерзость — было узаконено то, что моя семья лишилась своего состояния.

Все, кто был в комнате, ждали, что Рузвельт вспылит и бросит Шуматовой одну из своих убийственно-насмешливых фраз.

Но, к их удивлению, президент был настроен миролюбиво.

— Знаете ли, миссис Шуматова, — щурясь, сказал он. — Я вообще люблю принимать законы молниеносно... Раз — проект! — Два — закон! Не терплю бюрократических проволочек! Вы сказали, что Америка признала Россию одним росчерком моего пера? Вы недалеки от истины. Знаете, как это произошло? Так и быть, открою вам государственную тайну. В 1933 году моя жена побывала в одной из наших школ. В классной комнате она увидела карту с большим белым пятном. «Что это, — спросила она, — Северный полюс? Но тогда он явно не на месте...» Ей разъяснили, что подлинное название этого пятна упоминать не разрешается. Это и была Советская Россия. История с пятном показалась мне бюрократической глупостью, и я написал президенту Калинину письмо с предложением прислать своих представителей для переговоров. Вот и все. Раз, два, и признание!

Заметив, что Люси делает ей умоляющие знаки, Шуматова сдержалась и не стала возражать.

А Рузвельт молча опустил голову. Еще десять минут назад Шуматова наверняка попросила бы его не изменять позы. Но сейчас она не решалась сделать это.

«Значит, так, — думал Рузвельт. — Значит, одним росчерком пера...»

Прошлое вдруг хлынуло на него, как шквал, как прилив огромной океанской волны.

Нет, конечно, нет! Все это было совсем не так!..

Во время разговора с Шуматовой в сознании Рузвельта включился какой-то тайный механизм, тот самый, который автоматически приходил в действие перед сном. Это о нем он говорил Люси, когда они сидели рядом в машине на вершине горы. Путешествие мысли!

Сейчас для него перестали существовать и Елизавета Шуматова и даже Люси Разерферд, да и вообще весь Уорм-Спрингз. Президент вдруг спросил себя: а может быть, тогда, в тридцать третьем, вовсе не следовало признавать Россию?..

Все началось с этого признания, да, да, именно с него! Если бы не оно, может быть, он не ломал бы себе сегодня голову над тем, как, не теряя собственного достоинства, не ссорясь ни с Черчиллем, ни со Сталиным, написать в Кремль необходимое письмо...

Ведь существовала же эта Россия и до тридцать третьего года! Но что он знал о ней тогда? В его представлении она оставалась едва ли не такой же, как до семнадцатого. Гигантская, покрытая лесами территория... Зимой бесконечные снега… Миллионы безымянных, неграмотных людей — рабов, и среди них — гиганты, чьи имена известны всему миру: Толстой, Достоевский, Гоголь, Чехов...

На чьей земле жили обитатели этого огромного, полураздетого, нечесаного мира? На своей? Нет, чаше всего на земле, принадлежавшей таким людям, как эта женщина, сидящая сейчас за мольбертом.

«Хорошо, — спрашивал себя Рузвельт, — а разве у нас в Америке нет социального неравенства? Было и есть! Но все же не такое. Не столь унизительное для миллионов людей».

Может быть, они, там, в этой России, были правы, совершив революцию? Мало ли происходило революций в разных странах, включая Соединенные Штаты! Ну, совершили революцию. Пусть и жили бы себе, как живут люди в других цивилизованных странах.

Нет, дело не в том, что русские совершили революцию. Дело в том, что они отреклись от бога, посягнули на право частной собственности, священное для каждой цивилизованной страны. Ввели странное правление — смесь диктатуры с анархией... И эту, именно такую Россию он, президент Америки, признал и вступил с ней в дипломатические отношения. От этого никуда не уйдешь!..

А может быть, вовсе и не такую?.. Рузвельту приходилось встречаться с американцами, побывавшими в России после семнадцатого. Да, многие ее проклинали. Но было немало и таких, которые отстаивали мысль, что в новой России все стало человечнее, честнее, что идея стала для русских дороже денег, дороже собственности... Может быть, его обманывали? Но почему же русский народ не поддержал интервенцию восемнадцатого? Интервентам платили, а защитники своей страны шли в бой голодные...

Если, как утверждают некоторые, революция была насилием большевиков над народом, то почему же он с помощью интервентов, с помощью солдат и офицеров, называвших себя «белыми», не выгнал этих большевиков вон?..