Тайны старой усадьбы - Елизавета Абаринова-Кожухова

— Ну что, может быть, приступим? — вновь предложил инспектор.

— Да-да, конечно, — радостно потер руки Василий Дубов и придвинул к себе ларец. Он был сделан из какого-то дерева, особым способом обработанного и потому не подверженного тлению веков, а по бокам обит металлом, уже изрядно заржавевшим. Василий пытался поднять крышку, но та не открывалась.

— Может, кочергой подцепить? — неуверенно предложил Покровский.

— Нет-нет, не надо портить ценную вещь, — поспешно возразила баронесса. — Попробуем сначала вот этим. — Госпожа фон Aчкасофф просунула руку под стоячий воротничок своей темной блузочки, сняла с шеи скромный металлический крестик, оказавшийся маленьким ключиком, и протянула его Чаликовой. Надя вставила ключ в замочную скважину и осторожно повернула. Раздался скрип, и шкатулка открылась. По комнате распространился неуловимо-приятный запах.

— Похоже, дерево внутри пропитали каким-то ароматическим веществом, принюхавшись, отметил Серапионыч и добавил не совсем благозвучное слово по-латыни, смысл которого не уловил никто, разве что доктор Белогорский.

Все взоры устремились на таинственный ларец. Надя раскрыла крышку шире, и ее лицо озарилось неподдельным разочарованием. Вместо золота и брильянтов ларец был до краев наполнен какими-то пожелтевшими бумагами, наподобие тех, что находились в «кладоискательской» папке от Федора Иваныча.

— Вот вам и сокровища баронов Покровских, — развела руками Чаликова.

Однако Иван Покровский, похоже, совсем не был расстроен, скорее наоборот:

— Должно быть, это наши семейные реликвии!

— O, да тут стихи! — воскликнул Дубов, разглядывая верхнюю бумагу.

— Замечательно! — обрадовался Покровский. — Значит, мой пращур тоже был поэтом. A для любого поэта его стихи — главное сокровище.

— Да нет, это, кажется, не его, — покачал головой Василий. — Тут какое-то «Послание барону Покровскому». И Дубов медленно, с трудом разбирая мелкий почерк, зачитал:

— Прими сей череп, Савва, онТебе принадлежит по праву.Тебе поведаю, барон,Его готическую славу…

— Где-то я это слышала, — покачала головой Чаликова.

— A, ну вот, пожалуйста, — Дубов зачитал текст, записанный на первом листе «Послания» другим почерком, круглым и разборчивым: — «Ай да Пушкин, ай да сукин сын! Продал мне это послание за триста рублей, а сам перепосвятил его барону Дельвигу и опубликовал!».

— Это что, автограф Александра Сергеевича?! — воскликнул Покровский и бережно, будто дитя, взяв верхний листок, принялся благоговейно его разглядывать.

— И, похоже, не единственный, — Дубов отложил «Послание» в сторону и взял следующий листок, исписанный одним пушкинским почерком: — «Любезнейший барон Савва Лукич! Прости великодушно, что сыграл с тобой столь нехорошую шутку. Но в знак слабого утешения прими от меня эту скромную безделицу. Твой вечно должник А.Пушкин». Тут еще и стихи, — добавил Василий Николаевич.

— Позвольте мне. — Иван Покровский слегка трясущимися руками взял листок и дрожащим голосом прочел:

— Поэт в порыве вдохновеньяСтихи прекрасные творит,Но голос внутренний сомненьяЕму иное говорит:«O чем хлопочете, поэты,Творцы прелестных небылиц?Что ваши оды и сонеты?Их унесут быстрины ЛетыСтепных резвее кобылиц».— O смолкни, смолкни, дух сомненья,Оставь меня, жестокий глас!Пускай забудутся твореньяЗато минута вдохновеньяДороже вечности для нас!

— Так это что — неизданные стихи Пушкина? — воскликнула Чаликова.

— A старый барон, выходит, был не таким уж бараном, — как бы про себя проговорила баронесса фон Aчкасофф.

— Нет, ну почему же, не только Пушкина, — заметил Дубов, продолжавший перебирать бумаги. — Вот стихотворение Тютчева. — И детектив с выражением зачитал:

— В ночи, сквозь ветер и пургу,Сияла свечка на снегу.На небе — ни луны, ни звезд,Лишь свечка озаряла крест.И средь холмов блистал в ночиСвет негасимыя свечи.Светил сквозь тьму тот ясный свет,И ярче света в мире — нет.

— Гениально, — развел руками Серапионыч. — Если бы я был поэтом, то только так бы и писал. — Ну и что там еще?

Василий извлек из ларца незапечатанный конверт, и на стол выпали несколько исписанных листков, а следом за ними — обломок некогда круглого металлического медальона, украшенного не то восточным узором, не то какими-то непонятными письменами.

— Кажется, тут по-немецки, — сказал детектив, имея в виду, разумеется, не медальон, а верхний листок. — Похоже на стихи. А, вот и по-русски. — «Это стихотворение великого Гете мне подарил его друг и сподвижник Эдуард Фридрихович Херклафф, когда гостил в Покровских Воротах в 1829 году. Моей супруге Наталье Кирилловне он преподнес сей медальон, непонятным образом расколовшийся надвое накануне ее бесследного исчезновения…»

«Значит, госпожа Хелена не врала, говоря об исчезновении супруги Саввы Лукича, — отметила Чаликова. — Но неужели этот негодяй Херклафф съел и Наталью Кирилловну? А что, с него станется».

Василий перевернул листок и прочел:

— И всхлюпывают гады на болоте,И жабы мечутся в бузе,И мухомор расцвел к весне,И выполз уж; уж весь в охотеНа головастиков и на ужих,И на своих, и на чужих,Но можно и пиявку;А в тине мечут уж икруВидать, совсем невмоготу;По головам, по брюхам, в давку.Но аист, страж морали, тут как тутИ по горячим головенкам тюк, тюк, тюк.Мораль и жабе здесь ясна:В икрометаньи тишина нужна!

— Недурно, — проговорил Серапионыч. — Похоже на Маяковского.

— Помилуйте, доктор, ведь Маяковский жил много позже! — воскликнул инспектор Лиственицын. — Так скорее уж мог бы написать Александр Полежаев…

— «Это стихотворение Гете, которое переложил на русский язык мой крепостной толмач и виршеплет Ивашка Хромой», — вместо ответа зачитал Дубов. — «Выполняя последнее пожелание Натальи Кирилловны, я даровал Ивашке и его семье вольную и право в дальнейшем именоваться Покровским, буде он сам того пожелает».

Василий переглянулся с Надеждой и незаметно сунул обломок медальона себе в карман. Никто этого даже не заметил, так как все ожидали новых чудес из ларца.

— Василий Николаевич, что там еще? — нетерпеливо проговорил доктор.

— Лермонтов, — с готовностью откликнулся Василий Николаевич. Приобретено в 1838 году в счет уплаты карточного долга: