Ступай и не греши - Валентин Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не скрою, что за мною в «Пале-Рояле» серьезно ухаживает солидный поручик лейб-гвардии Лопатин.
(Этого Лопатина, кстати, она ни разу не видала.)
— Откуда он взялся? — спросил Довнар.
— Из сто тринадцатого номера. Можешь проверить.
— Ну и что? — равнодушно хмыкнул Довнар.
Фантазии Палем хватило лишь на выдумку, очень наивную:
— Он собирается состоять атташе при странах Европы, а меня упрашивает, чтобы я при нем состояла… как жена!
— Как же! — высмеял ее Довнар. — Только вас в Европе и не хватало. Путайся с кем хочешь, только не завирайся…
Ее ложь не произвела на Довнара никакого впечатления, ибо за четыре года он тоже хорошо изучил ее. Иногда, испытывая наслаждение от собственного садизма, Довнар приставал к ней — когда серьезно, а когда и даже шутливо:
— Слушай, а когда ты сделаешь пиф-паф?
— Давай, вместе… а? — предложила она.
Довнар был немало испуган, обнаружив, что Палем не расстается со своим «бульдогом» и при свиданиях с ним прячет его в своем ридикюле. Он сказал, чтобы она не дурила:
— Даже любимая лошадь может нечаянно убить хозяина копытом, а револьверы марки «бульдог» обладают дурной привычкой выстреливать, когда их об этом никто не просит.
Во время подобных свиданий, звякая кружкой Эсмарха, женщина уже не просила о розах брачного Гименея, но признаний в любви требовала по-прежнему. Довнар даже удивлялся ей:
— Все-таки ты неисправима. Ну зачем тебе мои признания, если встречаться можно и так, не тратя время на банальные слова, от которых ничто не изменится…
Говоря это, Довнар стоял возле окна, глядя на улицу, и услышал, как за его спиной что-то вдруг щелкнуло.
— Обернись, — потребовала она.
Довнар обернулся и увидел жуткий зрачок револьвера.
А выше сверкали блуждающие глаза Ольги Палем.
— Я не шучу, — сказала она. — На колени!
По выражению ее лица Довнар понял, что сейчас она способна на все, и он с грохотом пал перед нею ниц.
— Молись, — велела она ему.
Довнар подползал к ней, заклиная пощадить его:
— Олечка, счастье мое, светик… прости! Не надо…
— Считаю до трех. Если не сознаешься в том, что любишь меня, как раньше, я… я стреляю. Стреляю! Раз…
— Люблю! — закричал Довнар, в ужасе отпрянув от нее и забиваясь в угол. — Неужели не веришь? Люблю, люблю, люблю…
Ольга Палем отбросила «бульдог» на диван.
— Да врешь ты все, — устало сказала она. — Вылезай из угла… всю пылищу собрал. И не позорься… Я ведь чувствую, что твои слова не от любви, а от страха.
Довнару было стыдно, он отряхнул брюки от пыли.
— Вообще-то, — сказал он как можно равнодушнее, — ты, конечно, права. Я здорово испугался. Потому что ты сумасшедшая. Как говорят в народе, «с эфтакой-то бабы чего не станется?».
После каждого такого свидания его в сильном волнении поджидал студент Панов, радуясь видеть Довнара живым.
— Ох, смотри, Сашка, когда-нибудь не вернешься. Но я на твои похороны не пойду. С чего бы мне таскать гроб, в котором будет валяться такой здоровенный дурень…
Неожиданно Довнар повстречал в институте Кухарского.
— Молодой человек, — был его вопрос, — надеюсь, вы неукоснительно соблюдаете условия той подписки, которую дали во время оно в моем кабинете?
Довнар отвесил инспектору учтивый поклон:
— Конечно, ваше превосходительство. Стоит ли думать обо мне дурно? Я же благородный человек, умею держать слово.
— Очень рад и готов вам верить. Всего доброго.
16. ОСКОРБЛЕНИЕ
«Пале-Рояль» давно опостылел, но искать другое убежище не хотелось, а Кандинский, издалека чуя ее смятение, настойчиво зазывал в Одессу, порою казалось, что еще можно начать сначала — хоть с табачной лавки грека Катараксиса.
Теперь, когда ее навещала веселая прачка Маслова, она уже не отказывалась от водки, а потом, раскисшая и шлепогубая, Ольга Палем безжалостно потрошила перед прачкой свою загубленную душу, судила перед ней…
Судила — кого? Да, кажется, всех!
В эти дни одна только Сонечка была ее утешением, она учила девочку грамоте, ласкала ее и баловала, даже купила ей глобус и, сама плохо знакомая с географией, вращала земной шар, вычитывая названия материков и океанов:
— Вот это, видишь, Африка, запомни. Там живут одни негры. Туда мы с тобой не поедем. А вот, гляди, и Черное море, вот и Одесса, где я была когда-то счастливой. А сейчас найдем Петербург, где я стала несчастной…
Неожиданно, словно довершая все беды, ее вызвали в полицейское управление столицы. Встревоженная, Ольга Палем с трепетом явилась на Гороховую, там ее принял молодой чиновник — следователь, который был неукоснительно вежлив:
— Садитесь. У меня к вам только один вопрос деликатного свойства… Вам знакома эта фотография?
Он показал фотокарточку той давней поры, когда она позировала в фотоателье на Широкой улице в Одессе.
— Да. Это я, — пролепетала она. — Подтверждаете, что это именно вы?
— Конечно. А как она к вам попала?
Следователь отложил фотографию в сторону:
— Чем вы можете объяснить, что эта карточка оказалась в заведении Фаины Эдельгейм? Обычно фотографии показывают гостям, дабы они выбрали девицу по вкусу. Может, вы сразу признаете, что служили в доме терпимости?
— Да что вы! Господь с вами, — отозвалась Ольга Палем, вконец растерянная, ошеломленная услышанным.
— А как же эта карточка оказалась в публичном доме?
— Ума не приложу.
Следователь убрал фотографию со стола, вздохнул:
— У меня вопросов более нет. Можете идти. Но дело о вашем выселении из Петербурга будет решено не в вашу пользу. Вы уж извините, но сами не маленькая, все понимаете…
Ничего она не понимала! Да и понять было невозможно.
Ольга Палем, почти раздавленная позором, вернулась в «Пале-Рояль», и этот несуразный домина, переполненный постояльцами, показался ей раем небесным. Сонечку она послала за матерью:
— Сбегай в прачешную. Пусть мама придет.
В этот вечер она напилась так, что ничего не помнила.
Очнулась только под утро и с ужасом увидела, что девочка играет с ее «бульдогом», радуясь новой игрушке.
— Дай сюда! — хрипло заорала Ольга Палем. — Это что тебе? Кукла? Еще раз увижу, так все уши оборву и прогоню к матке, вот и полоскайся там в своем подвале…
Анютка Маслова принесла под передником полбутылки:
— Башка-то небось трещит? Похмелимся манень-ко, да я пойду. У меня там полная лохань белья от поручика Лопатина. Такая рвань, что впору выбросить. По всему видать, с пенсии-то не проживешь. Так что, милая, ежели он начнет к тебе липнуть, ты его шугани подалее… Ну, давай, что ли? Чокнемся…
За окном просветлело солнечно, чирикали воробьи, радуясь жизни. Начинался день 16 мая 1884 года.
Ольга Палем провела этот день в дремоте, даже не вставая с постели, а вечером швейцар подкинул ей в номер записку от Довнара, извещавшего, что он будет ждать ее опять в гостинице «Европа».
21-й номер на двоих им снят до 17 мая.
Больно стучало в висках: не ходи, не ходи, не ходи.
Но словно бес нашептывал иное: он ждет, он ждет, он ждет…
Ольга Палем стала прихорашиваться перед зеркалом.
— Соня, я сегодня не слишком страшная?
— Тетя Оля хорошенькая, — похвалила ее девочка.
На этот раз Довнар в своем приглашении о кружке Эсмарха не упоминал, наверное зная, что сама догадается. Она, конечно, не забыла о ней. Но, уже далеко отойдя от «Пале-Рояля», прибежала обратно, сильно встревоженная.
— Ты чего вернулась, тетя Оленька?
— Да так. Кое-что забыла…
Она вспомнила о револьвере, который снова мог оказаться в руках ребенка, — потому и вернулась. Так спокойнее!
— Веди себя хорошо, ложись пораньше, а по коридорам не шляйся, — наказала она Сонечке, укладывая «бульдог» в свой ридикюль. — Тетя Оля завтра утром вернется, и мы снова будем крутить глобус. Ты запомнила, где Одесса, а где река Амур?
И она опять скрыла свое лицо под густою вуалью.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Известно все. Даже то, что Довнар имел при себе лишь три рубля, но тратить их не пожелал, как всегда надеясь на щедрость Ольги Палем, которая оплатила ресторанный счет на восемь рублей, после чего у нее в кошельке оставалось еще 9 рублей и 30 копеек.
В ресторане гостиницы «Европа», где они ужинали, до полуночи играл румынский оркестр, и томный красавец Тадеску, полусонно блуждая среди столиков со скрипкою, крючком изогнулся подле Ольги Палем, исполнив специально для нее, которая показалась ему самой обворожительной из женщин:
Спуни, спуни, молдаване,унде друма ла Фокшани,унде каса матитик,унде фата фармащик…
Внимая мотивам Тадеску, она невольно припомнила хутор под Аккерманом, выкрики петухов на рассвете, пастухов, играющих коровам на скрипках, и скромнейшего юнкера Сережу Лукьянова, которого она так и не поцеловала.
