Бессмертие - Иван Меньшиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Звук карабина пресек перестрелку. Машенька вздрогнула и, не успев повернуться, услышала тяжелое падение человека позади себя и почувствовала горький привкус во рту. Белый куст закачался в глазах, куда-то глубоко-глубоко упала луна, и сразу стало темно, как в колодце, закрытом сверху.
Очнулась она уже в блиндаже. Тихоныч сидел на корточках у печки-каленки, подкидывал в нее смолистые ветки и медлительно курил крепкую махорку, поглядывая на огонь. Машенька улыбнулась какой-то странной и веселой своей мысли и чуть пошевелилась, чтобы поправить доску под собой.
Старый связист оглянулся и пристально посмотрел на нее.
— Ну чего ты? — сказал он. — Лежи знай. Вояка!
— Это ты его из карабина? Да? — спросила Машенька. — Какой ты все-таки молодец! Я думала…
Тихоныч нахмурился:
— Что ты думала?
Машенька засмеялась. Ей стало впервые уютно и хорошо в этом маленьком и тесном блиндаже.
— А я думала, что ты злой, — сказала Машенька.
Старый связист крякнул и сделал вид, что поперхнулся дымом. Он подошел к кровати, снял с себя шинель и бережно укутал ею девушку.
— Ну вот что, — сказал он, пытаясь говорить сурово, — ты, знаешь, не очень… Лежи — и все. Твоя смена окончена.
И, скрывая улыбку, он повернулся к Машеньке спиной и взял трубку:
— Алло! Да… да… «Промежуточная» слушает. Что с Машенькой? Да ничего. Это не девка, а ястребок. Врача? Не надо. Маленькая царапина. Я сам забинтовал. Что? Хотите ее от меня забрать? Ну, это дудки. Да. Какие дудки? Да те, что в лесу растут. «Промежуточная» — это вам не старый сарай, а штаб связи. Да.
Бушует огонь в печке. Изредка звонит телефон, и хотя «Амур» давно уже отозвался и сделал, что надо, старый связист все-таки вызывает «Амур»:
— «Амур»… «Амур»… Как слышите? Хорошо? Проверка линии.
СЕСТРЕНКА
Он лежал на лесной прогалине и все еще бредил атакой.
— Я тебе покажу, гадина! — шептал он обветрившимися черными губами. — Не уйдешь!
Санитарка быстро делала свое дело. Она оттащила его в кусты, и трава в том месте, где они проковыляли, стала глянцевой, сизой, как после инея.
— Потерпи, товарищ, не надо кричать, — настойчиво и мягко попросила она.
— Гадина! — все тише и тише повторял раненый, и тяжелые кулаки его медленно распустились, по острым скулам поползли блеклые пятна.
Девушка встала на колени, всмотрелась в его лицо и ощутила губами прерывистое горячее дыхание.
Перочинным ножом она разрезала голенище левого сапога. Сладковатый запах крови и пота стеснил ей дыхание. Это было новое ощущение, и она на мгновение закрыла глаза. Она перестала даже дышать: так сильно пахла кровь.
Но руки ощутили густую теплоту, и она открыла глаза. Она преодолела тошноту, подкатывавшую к горлу, и бережно освободила раздробленную ногу от голенища.
Отрезав штанину повыше колена, девушка резиновым жгутом перетянула ногу и остановила кровотечение.
Теперь оставалось закрыть рану. Но, когда она стала это делать, руки отказались ее слушать. Голубые жилки, подрагивавшие в густой крови, притягивали ее взгляд и вызывали головокружение.
— Боишься?
Девушка вздрогнула. Она посмотрела на раненого. Скуластое лицо его было бескровным, и губы казались еще более черными и обветрившимися. Одни глаза смотрели на девушку спокойно и понимающе. Точно это были глаза совсем другого человека.
— А ты не бойся… — тихо сказал он. — Я уже теперь ничего не чувствую.
И, опустив веки, раненый спросил:
— Ее отнимут? Да?
Девушка не ответила, она быстро закрыла марлей рану.
— Значит, правда? — настойчиво повторил боец.
— Лежи, — сказала девушка. — Я позову врача.
Ткнувшись носом в канаву, догорал у шоссе вражеский танк. Раскаты боя удалялись. Шипящий, придыхающий свист повисал на мгновение в воздухе, и лишь спустя минуту-две раздавалось «ух-ахр» дальнобойных орудий.
Девушка посмотрела на дорогу, и губы ее задрожали. Беспорядочно паля, мчались вражеские мотоциклисты. Она отпрянула к кустам.
— Ну вот… — растерянно прошептала девушка. — Ну вот…
За мотоциклистами ползли тяжелые танки. В асфальт впечатались следы широких гусениц. Потом все стало тихо, и только мерный шаг пехоты был слышен за изгибом шоссе.
Девушка долго и внимательно всматривалась в лицо раненого, и нежность, сострадание, и гордость, что вот только от нее одной зависит его жизнь, овладевали ею.
У него было скуластое некрасивое лицо и неуклюжее длинное тело. Руки его, распластанные на траве, носили следы боя. Ладони были в масле и ссадинах. Девушка посмотрела на свои руки. Мягкая розовая кожа, прозрачная и бархатистая.
«Война, — подумала девушка. — И такие руки!»
Ей не понравились ее руки. Она еще боялась смерти, страданий и войны. Наверное, она еще не обрела подлинного мужества, такого, каким владел вот этот человек, подбивший связкой гранат вражеский танк. Может быть, ей и не надо быть такой, как он.
— Товарищ! — сказала девушка, низко наклоняясь над лицом раненого. — Товарищ!
Веки бойца дрогнули, но он не открыл глаз.
— Наши отступили.
— Уходи, сестра, — тихо, но настойчиво прошептал боец. — Моя песня спета. Ты еще успеешь.
— Не говори глупостей! — сердясь, сказала девушка.
— Это маневр. Наши стоят по обе стороны шоссе. Они пропустят танки и отрежут их от пехоты. Я знаю.
— Никуда я не пойду.
— Девчонка!.. — сказал боец. — И на кой черт вас сюда только посылают?
Они помолчали. На его висках, на лбу проступил пот.
— Ну, — сказал он, преодолевая судорогу лица, — ты все еще здесь?
— Я и не думаю уходить, — плаксиво сказала девушка. — Как же я тебя брошу?
— Дура! — сказал боец и заскрипел зубами.
Через несколько минут он открыл глаза, взгляд их был глубок и странен.
— Какая ты маленькая… — улыбнулся он одними губами. — Куда мне с тобой?…
От этого можно было заплакать.
— Эх ты! — сказала девушка. — А еще командир!
И, сделав суровое лицо, она встала на колени.
— Оставь меня в покое, — уже равнодушно сказал раненый. — Все равно тебе меня не утащить.
— Неправда! — чуть не плача, выдохнула девушка. — Сам ты баба!
И, шатаясь от тяжести, она понесла раненого в глубь леса.
Это стоило ей дорого: она чувствовала, как что-то обрывается внутри, как мутная истома охватывает все ее тело, как начинает кружиться голова и холодное утреннее солнце становится обжигающим и пыльным солнцем войны.
Бережно опустив бойца на мох, она прикрывает его ветками и, запоминая дорогу, по следу на траве возвращается за оружием.
К поясу она привешивает гранату и долго всматривается в пустынное шоссе.
Голова у нее кружится. Она прислоняется щекой к шершавой коре березы и закрывает глаза. Она чувствует, как земля медленно уходит из-под ног…
Она опускается на траву, и холодок земли радует ее. Девушка плачет, сама не замечая этого. Плечи ее вздрагивают, и винтовка с оптическим прицелом выскальзывает из рук. Потом это странное состояние проходит. И, хотя мир, небо, трава, солнце по-прежнему качаются перед ее взглядом, она встает.
…Боец спит. Над лесом летят «мессершмитты». Они глухо урчат. Этот астматический гул будит раненого.
— Дай мне винтовку, — просит он.
— Отдыхай, — говорит девушка. — Там идут по шоссе.
— У меня хватит силы, — говорит боец.
— Они все равно высоко, — отвечает девушка.
Голова ее кружится. Проклятое состояние!
Но самолеты летят все-таки низко. Она поднимает винтовку.
— Не надо, — говорит боец. — Мне показалось, что я смогу стрелять.
Раненый долго молчит и шевелит губами. Он дрожит в мелком ознобе.
— Какой холодище! — говорит он. — А ведь еще не осень.
— Это от ноги.
— Мне же совсем не больно!
— Это ничего не значит. Скоро опять будет больно.
— Ну и черт с ней! — говорит боец. — Теперь мне все равно. Все равно ее придется отрезать, — поясняет он.
— Надо верить, что этого не будет.
Боец пристально смотрит на девушку, улыбается устало:
— А ты настоящий врач: ты боишься сказать правду.
Девушка снимает шинель и укутывает бойца.
Вечер не приносит им утешения.
Она вынимает галеты и банку с консервами, вскрывает ее штыком и подвигает бойцу:
— Подкрепись, товарищ!
И, повернув его на бок, чтобы было удобно, она поддерживает его левой рукой и кормит с ложки.
— Завтра ты будешь в госпитале, и все будет хорошо.
— А ночь?
— Ты поспишь эту ночь. Мы подождем наступления наших.
Раненый медленно ест. На серых скулах его появляется румянец.
— У меня есть сестренка, — почему-то говорит он. — Насупленная такая, сердитая. Я часто думаю о ней. Мечтаю.
