Признание в любви: русская традиция - Мария Голованивская

В понятии героя живет понятие самопожертвования. Но не тихое, унылое, безвестное, а яростное, яркое, широко известное. Герой – это слава. При этом мы не можем утверждать, что герой созидает. Он скорее созидает через разрушение, убивая – защищает, разрушая – создает. Тургеневский Инсаров из «Накануне» герой и он любим. Это один из любимейших типов русской литературы и культуры последних двух сотен лет – герой, который не может позволить себе связь с женщиной, поскольку целиком принадлежит своему делу. В этом смысле он целостен. Он не представляет собой половины, нуждающейся в ком-то еще. И в этом смысле он – полубог, а не осколок человеческого существа.

Само по себе слово «герой» – заимствование из французского или латинского, зафиксированное с XVII века, но, конечно, сама концепция, стоящая за этим понятием, так или иначе обозначена была и понятиями доблести, подвига, самопожертвования (Евпатий Коловрат, Дмитрий Донской и другие). То, что герою не нужна половина как равная часть себя, многократно доказано самыми различными художественными текстами (вплоть до Бориса Акунина), ведь герой «женат» на своей миссии, великой цели. Но зачем герой женщине, и почему именно к нему она воспламеняется чувствами?

Любовь к герою, с моей точки зрения, не является поиском второй половины для создания новой жизни, поскольку хорошо известно, что герои живут недолго, их жизнь всегда связана с большим риском и предполагает продолжительную разлуку. В герое женщину привлекает не возможность жалости, но возможность породниться с богами, чьим потомком по одной из линий (материнской или отцовской) он является. Дотрагиваясь до полубога, готового к славному и публичному подвигу, женщина получает возможность изменения статуса. Герои, жертвующие собой, бессмертны. Память о них записана в истории человечества (для этого сохранения существует множество практик). То есть они полубоги не только по происхождению, но и по своему бытию. Такому избраннику женщина готова служить. Она приобщается к «игре» в бессмертие не через продолжение рода (хотя и так тоже), а через поддержание славы героя.

Здесь вы вполне можете изумиться: разве до сих пор что-то было сказано про стремление людей к бессмертию? Разве слияние и воспроизводство – это не вклад в собственное бессмертие? Убеждена, что нет. Слияние и воспроизводство – это обычная человеческая работа, труд земных не-героев, обычное повторение самих себя (со всеми оговорками). Но любовь к герою – это амбиция, это стремление быть сопричастной бессмертному, то есть божественному. Демон отказывается от бессмертия, как и очень многие другие подобные ему герои, чтобы соединиться со всей избранницей (он снисходит вниз, с небес на землю). Герой идет на смерть, стремясь через геройство поравняться с богами (он идет наверх). Зачать от героя – зачастую тоже подвиг самопожертвования, поскольку обычной смертной женщине (половине целого) придется самой нести все тяготы жизни, оставаясь ополовиненной. Но социум, обожествляющий героев, всегда переносит на их жен всю ритуальность поклонения, даруя им почести и привилегированную жизнь, в том случае, если дело героя победило. Если нет, то женщины могут и сами разделить участь своих избранников (как жены декабристов, например, или жена Солженицына Елена Боннэр), и тогда они, лично приобщаясь к их жертвенности через свою собственную, сами получают шанс приобрести бессмертный статус (например, статус святого получил не только Николай II, но и все члены его семьи).

Стереотип, предписывающий любовь к герою, имеет довольно любопытный рудимент: назовем его «сцена у одра». Как же часто героиня или герой сидят у одра любимого или любимой и именно этот момент становится моментом истины. Почему? Потому что тот, кто у одра (а не на одре), максимально стимулирован культурой к служению и самоотречению. Это «включение» самоотречения и служения у одра нередко подсознательно или сознательно используется для провокации объяснения. И в литературе, и в кино мы часто сталкиваемся с тем, что герой симулирует травму, болезнь, чтобы либо разыграть, либо обмануть героиню, которая никак не хочет открыться. Вот они, остатки геройства былых времен.

Посмотрим, что по этому поводу пишут классики.

Пушкин «Капитанская дочка»:

Очнувшись, я несколько времени не мог опомниться и не понимал, что со мною сделалось. Я лежал на кровати, в незнакомой горнице, и чувствовал большую слабость. Передо мною стоял Савельич со свечкою в руках. Кто-то бережно развивал перевязи, которыми грудь и плечо были у меня стянуты. Мало-помалу мысли мои прояснились. Я вспомнил свой поединок и догадался, что был ранен. В эту минуту скрыпнула дверь. «Что? каков?» – произнес пошепту голос, от которого я затрепетал. «Все в одном положении, – отвечал Савельич со вздохом, – все без памяти вот уже пятые сутки». Я хотел оборотиться, но не мог. «Где я? кто здесь?» – сказал я с усилием. Марья Ивановна подошла к моей кровати и наклонилась ко мне. «Что? как вы себя чувствуете?» – сказала она. «Слава богу, – отвечал я слабым голосом. – Это вы, Марья Ивановна? скажите мне…

Гончаров «Обрыв»:

Он глядел на ширмы и стоял боязливо, боясь идти туда.

– Кто там? – раздался слабый голос из-за ширм. Он вошел.

За ширмами, на постели, среди подушек, лежала, освещаемая темным светом маленького ночника, как восковая, молодая белокурая женщина. Взгляд был горяч, но сух, губы тоже жаркие и сухие. Она хотела повернуться, увидев его, сделала живое движение и схватилась рукой за грудь.

– Это ты, Борис, ты! – с нежной, томной радостью говорила она, протягивая ему обе исхудалые, бледные руки, глядела и не верила глазам своим.

Он бросился к ней и поцеловал обе руки.

– Ты в постели – и до сегодня не дала мне знать! – упрекал он.

Она старалась слабой рукой сжать его руку и не могла, опустила голову опять на подушку.

– Прости, что потревожила и теперь, – старалась она выговорить, – мне хотелось увидеть тебя. Я всего неделю как слегла: грудь заболела… – Она вздохнула.

Он не слушал ее, с ужасом вглядываясь в ее лицо, недавно еще смеющееся. И что стало теперь с ней!

«Что с тобой?..» – хотел он сказать, не выдержал и, опустив лицо в подушку к ней, вдруг разразился рыданием.

– Что ты, что ты! – говорила она, лаская нежно рукой его голову: она была счастлива этими слезами. – Это ничего, доктор говорит, что пройдет…

Но он рыдал, он понимал, что не пройдет.

Тургенев «Отцы и дети»:

Анна Сергеевна быстро перешла комнату и села на кресло возле дивана, на котором лежал Базаров.

– Великодушная! – шепнул он. – Ох, как близко, и какая молодая, свежая, чистая… в этой гадкой комнате!.. Ну, прощайте! Живите долго, это лучше всего, и пользуйтесь, пока время. Вы посмотрите, что за безобразное зрелище: червяк полураздавленный, а еще топорщится. И ведь тоже думал: обломаю дел много, не умру, куда! задача есть, ведь я гигант! А теперь вся задача гиганта – как бы умереть прилично, хотя никому до этого дела нет… Все равно: вилять хвостом не стану.

Базаров умолк и стал ощупывать рукой свой стакан. Анна Сергеевна подала ему напиться, не снимая перчаток и боязливо дыша.

– Меня вы забудете, – начал он опять, – мертвый живому не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но не разуверяйте старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем не сыскать… Я нужен России… Нет, видно, не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…

Базаров положил руку на лоб.

Анна Сергеевна наклонилась к нему.

– Евгений Васильич, я здесь…

Он разом принял руку и приподнялся.

– Прощайте, – проговорил он с внезапной силой, и глаза его блеснули последним блеском. – Прощайте… Послушайте… ведь я вас не поцеловал тогда… Дуньте на умирающую лампаду, и пусть она погаснет…

Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу.

– И довольно! – промолвил он и опустился на подушку. – Теперь… темнота.

Толстой «Война и мир»:

«О, как тяжел этот неперестающий бред!» – подумал князь Андрей, стараясь изгнать это лицо из своего воображения. Но лицо это стояло перед ним с силою действительности, и лицо это приближалось. Князь Андрей хотел вернуться к прежнему миру чистой мысли, но он не мог, и бред втягивал его в свою область. Тихий, шепчущий голос продолжал свой мерный лепет, что-то давило, тянулось, и странное лицо стояло перед ним. Князь Андрей собрал все свои силы, чтобы опомниться; он пошевелился, и вдруг в ушах его зазвенело, в глазах помутилось, и он, как человек, окунувшийся в воду, потерял сознание. Когда он очнулся, Наташа, та самая живая Наташа, которую изо всех людей в мире ему более всего хотелось любить той новой, чистой Божеской любовью, которая была теперь открыта ему, стояла перед ним на коленях. Он понял, что это была живая, настоящая Наташа, и не удивился, но тихо обрадовался. Наташа, стоя на коленях, испуганно, но прикованно (она не могла двинуться) глядела на него, удерживая рыдания. Лицо ее было бледно и неподвижно. Только в нижней части его трепетало что-то.