ПЕРЕСТРОЙКА В ЦЕРКОВЬ - Андрей Кураев

Сегодняшние монастыри снова стали точным слепком образовательной стратификации российского общества. В стране «всеобщего среднего» и среди монахов нет неучей. А процент монахов с университетским образованием, пожалуй, даже выше, чем в целом в обществе. Значит, можно ожидать роста «ученого монашества» и появления миссионерских монастырей. Можно ожидать диверсификации русского монашества, то есть появления монашеских орденов[201].

В России есть поговорка про монастырь с чужим уставом. Но на деле все монастыри живут по сути по одному и тому же уставу. С точки зрения католиков все монастыри православного мира относятся к одному ордену — «базилиан» (поскольку живут по уставу святителя Василия Великого). Негласные попытки ввести разнообразие в жизнь монахов — прежде всего чрез выделение монашеской интеллигенции — относятся лишь к концу XIX столетия (а в начале XX века более всего об этом хлопотали Петербургский митрополит Антоний Вадковский и архиепископ Антоний Храповицкий — будущий создатель Зарубежной Церкви).

Мало кто знает, что сегодня в стенах Троице-Сергиевой Лавры живут два монастыря, две монашеские общины с разным уставом, с разными настоятелями, духовниками, разным порядком служб и постов. Есть собственно Лавра, а есть монашеское братство преподавателей Московской Духовной Академии. Оказалось, что если монах-преподаватель Академии будет честно жить по всем правилам Лавры, то у него не достанет сил для собственно научных и педагогических трудов.

Эта логика хорошо видна из современной практики русского Пантелиимонова монастыря на Афоне. Устав жизнь весьма суров: подъем в час ночи. Час — на келейные молитвы. В два часа начинается утреня, переходящая в литургию. В шесть-семь утра монахи покидают храм. В непостный день (а постными там считаются все понедельники, пятницы и среды, плюс четыре многодневных общецерковных поста) затем предлагается завтрак. Далее — свободное время до начала рабочего дня (послушаний). С 9 часов до 1 б — работа. С 1 б до 18 — вечерняя служба. Затем обед (он же ужин, он же завтрак в постные дни). С19 до 21 — снова храм, снова служба («параклис»). В 21 час — отбой. Свободное время только утром. И его длительность для каждого монаха разная. Час — для тех, кто несет работу тяжелую, физическую или же автоматическую. Два-три часа — для тех, кто имеет дело с «бумажками»: бухгалтерия, канцелярия, библиотека. Принцип прост: рабочий инструмент надо держать в порядке. Сказать «паки и паки» можно и на автопилоте, «не приходя в сознание». А вот принимать решения и совершать действия, от которых зависит весь монастырь, особенно в его связях с внешним миром, надо с предельной осознанностью и осторожностью.

Так что и в православном монашестве есть понимание того, что пути даже монахов могут быть разными. Схема жизни схимников не обязана быть одинаковой (это не игра слов: греческое слово стхлца было истоком обоих этих слов русского языка). Вот только знание об этом не должно быть внутрикорпоративным.

Лучше издалека предупреждать паломников и искателей монашеского креста: у нашего монашеского братства такая-то специализация. Это нужно, чтобы человек, который стоит на пороге монастыря, не обманывался, а честно понимал: это городской монастырь, и поэтому «всяк сюда входящий» должен оставить надежду на то, чтоб стать затворником и молчальником.

Сколько судеб было искалечено из-за отсутствия таких предупреждений! Ведь понятно, что нельзя приходить в городской монастырь (например, в московский Данилов) с мечтой о безмолвно-уединенном житии. Городской монастырь — это миссионерский центр. Сюда нельзя принимать тех, кто боится людей и хочет от них спрятаться.

Тем, кто желает уединения, лучше сразу ехать в такую даль, которая не обозначена в туристско-паломнических рекламах. Если тебе неинтересны люди, если ты людей воспринимаешь как помеху своей сосредоточенности — уезжай в какой-нибудь скит, построенный на руинах колхоза «Заветы Ильича», и там себе занимайся исихазмом. Ты должен понять, где тебе место: в Даниловом монастыре — или, в таком далеком монастырьке, о котором к счастью его насельников еще не написано ни одной книги?

Подсказка при выборе очень проста: когда ты видишь девчонку в мини-юбке на территории городского монастыря — тебя это радует или возмущает? Если возмущает — именно тебе не место в этом монастыре, а не этой девчонке.

Когда на воротах монастыря висит объявление «ПРОСЬБА В КОРОТКИХ ЮБКАХ НЕ ВХОДИТЬ», то это я расцениваю как публичную исповедь братии этого монастыря. «Простите, мол, мы настолько сексуально подвижны и возбудимы, что не можем спокойно смотреть на мини-юбки». Что ж — спасибо, отцы, за вашу исповедальность, и да хранит вас Господь. Но это ваши проблемы, а не проблемы этих девчонок.

Городские монахи-миссионеры должны смотреть не в асфальт, а в лица людей и встречать улыбкой туристов.

Если ты хороший городской монах-миссионер, то ты спокойно посмотришь на эту девчонку в майке или в мини-юбке и обрадуешься ей и ее виду! Вид мини-юбки должен порождать в тебе радость, а не возмущение: «Надо же, вон какая нецерковная девчонка по промыслу Божию зашла к нам! Слава Богу, что и в ней есть еще живая душа!». Да, это нецерковная девчонка, и по ее виду это понятно. Но она тем не менее пришла же сюда! И это — радостно!

Нельзя не заметить, что среди тех черт, что роднят служение врача и священника, есть общее умение профессионально радоваться при виде запущенных случаев. Врачу неинтересно просто вырезать аппендицит, а вот какой-нибудь интересный случай с необычными осложнениями: «какой материал для моей докторской!» У священника похожая реакция: «ты был так далеко, но ты нашелся, ты, с такой странной судьбой, дурак, так себя изломавший, но тем не менее ты пришел сюда! Аллилуйя!..»

В общем, будет честнее, если в монашестве XXI века сложатся некие аналоги католических орденов: монастырские братства с ясным различием уставов и с разными задачами.

Ученое монашество возродится. Вопрос в том — захочет ли оно свои таланты (в том числе талант монашеской свободы) ставить на защиту общецерковных интересов, выражаемых епископатом, или же предпочтет слиться с низовой реформацией, или же возглавит реформацию классического образца.

Еще один новый вызов, обращаемый миром к Церкви — это свобода совести. Из двух тысяч лет своей истории Православная Церковь лишь 15 лет живет в условиях свободы совести. Она может проповедовать, но не может понуждать. Значит — надо уметь объясняться. Не назидать, не наставлять, а именно объясняться: не вы должны, а нам представляется.

Несогласие многих людей и течений мысли с христианством, но такое несогласие, которое разрешает полемику, а не бросает в тюрьмы, приведет к тому, что Церковь вспомнит язык своих ранних апологетов. И все более заметным будет становиться слой мирян и священников, которые о своей вере будут говорить на языке университетской культуры.

ПОПЫТКА БЫТЬ ОПТИМИСТОМ

(Тенденции в религиозной жизни России начала нового тысячелетия)

1.РЕИНКАРНАЦИЯ ЛЕНИНА

Годы госатеизма стали для России своего рода машиной времени, точнее — машиной борьбы со временем, машиной, отменяющей историю. Все то, что было выстрадано человечеством за тысячелетия его религиозной эволюции, было смято и сдавлено. Атеизм отбросил на нулевой уровень религиозную мысль, осуществил обвал религиозной культуры[202].

Культура как таковая создается для того, чтобы сдерживать и преображать инстинкты человека. Любой инстинкт нуждается в воспитании и контроле. Надо воспитывать национально-патриотическое чувство (чтобы оно было созидающим, а не разрушающим), надо уметь владеть половым инстинктом, надо учить человека владеть искусством речи и мысли. Вот точно так же нужно учить человека владеть его религиозным инстинктом. Но дисциплина религиозной мысли и жизни, что в течение тысячелетия создавалась в России Православной Церковью, была в одночасье отброшена.

Религиозный инстинкт не исчез. Любой инстинкт (в том числе религиозный) является неизменным антропологическим фактором, а потому он неуничтожим. Но религиозный инстинкт в СССР остался безнадзорным. И совсем неудивительно, что он начал выкидывать странные штуки.

Прежде всего он сменил предмет своего поиска и формы своего выражения. То, что прежде считалось святыней, перестало считаться таковым. Но немедленно явились иные «нумены», иные святыньки, ритуалы и мифы…

Уже формула Маяковского «Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить» отмечена печатью несомненного религиозного энтузиазма. Его же уверение, что «Мы говорим Ленин — подразумеваем партия; Мы говорим партия — подразумеваем Ленин» довольно точно воспроизводит христианскую формулу отношений Христа и Церкви. Более того — в поэме «Владимир Ильич Ленин» достаточно ясно прописывается различение Ульянова и Ленина. Ленин — это «дух Революции»; Ульянов — временное воплощение этого духа.