Наедине с собой или как докричаться до вас, потомки! Дневниковые записи 1975-1982 - Леонид Гурунц

И когда сейчас, мы, Россия, покупаем в Америке хлеб, кричать хочется от боли, от обиды. Ведь тогда, в годы коллективизации, с лёгкой руки Сталина мы положили начало нашим бедам, нашему концу.

Или другая наша беда: 37-ой год. Аресты, разгул сталинизма, уронивший наш престиж в мировом общественном мнении. Попробуйте найти сколько-нибудь обстоятельный разговор на этот счёт. Не найдёте. Молчим.

Воспоминания идут и идут, и я молча записываю их….

Что такое обет молчания, который мы даем чуть ли не с пелёнок новой нашей жизни? Это неосознанная беда, необратимый процесс, в недрах которого зреет наша гибель. Трусость, возведенная на пьедестал. Смертный приговор, вынесенный самому себе. Вот что такое наше молчания. Увидел зло, отвернись от него. Старайся не замечать. Мало ли у нас хорошего? Наслаждайся им. А для начальства такое молчание просто находка. Кто-нибудь из подчинённых пикнул слово наперекор, увидел то, что не следовало видеть, так руководитель уже в амбицию:

– Что такое? Проповедь нытика. В то время, когда мировая реакция!… а ты со своим замечанием. Поменьше распускай язык!

Любая критика для такого рукводителя не своевременна. Всегда какая-нибудь «реакция» мешает нам сказать о наших недостатках. Универсальный кляп, призванный закрыть рот всякому, кто посмеет замолвить слово в защиту справедливости.

Нет-нет, меня теперь не загнать ни в какие рамки, джина выпустили из бутылки, меня уже не остановить. И я не успокоюсь, не уймусь, пока не выскажусь, не скажу о том, о чём болит сердце. А болит оно не только о Карабахе. О всей нашей поруганной жизни…

Если хочешь расправиться с человеком, к тому же лишить его куска хлеба, обзови его инакомыслящим. Инакомыслящий! Хотел бы посмотреть на этот мир без инакомыслящего. На общество, в котором живут одни улыбающиеся, всем довольные человечки, кричащие «ура!» без разбору, добру и злу внемлющие равнодушно. Если кому-нибудь удастся создать на горе человечеству такое общество, то оно будет похоже на стадо послушных баранов, безмозгло, огулом бросающихся в пропасть за вожаком.

Послушайте, а как вы понимаете Горького, сказавшего: «И если уж надобно говорить о «священном» – так священно только недовольство человека самим собою и его стремление быть лучше, чем он есть»? Или Нарекаци… Вспомним его стихотворную строку: «Кто сравнится со мной в злодеяниях и беззакониях?» Да что одна строка! Весь Нарекаци – это недовольство человека самим собой, крик о том, что и жизнь, и человек несовершенны.

Говоря иначе, каждый человек мыслящий, в том числе и Нарекаци, и Горький, и многие, многие другие открыватели истин, – инакомыслящие. И слава богу!

Очень часто я думаю о молчунах. Как это у них получается? Тоже ведь нелёгкая задача! Встретить падаль и не зажать нос, не отвернуть лица. Постоянно улыбаться начальнику, во всём соглашаясь с ним, даже если он круглый дурак. Знать бы, неужели хоть раз в жизни, такой молчун не позволил себе высказаться свободно, ни на кого не оглядываться? Неужели в нашей мало справедливой, переменчивой жизни ни разу не допустил он лишнего, не вышел из себя, не попадала ему вожжа под хвост?

Если я останусь в живых и мне повезёт, изберут в депутаты и выдвинут на высокую должность, тогда может быть и я пойму, почему нужно молчать? Сколько стоит это молчание? Высокая должность и депутатство – это ведь не только кляп, обет молчания, но и деньги. Натурой, круглой суммой. Хитро придумано!

Остановись, Гурунц. Не вороши прошлое, не выискивай в нём только чёрное. Признайся и в том, что ты отнюдь не был обойдён судьбой. Чуть ли не 30 опубликованных книг, доброжелательные рецензии. Наконец, высокий орден за трудовую деятельность. Да и немало встречал ты в пути добропорядочных людей, писал о них. Почему же теперь собрал всех негодяев вместе выстроил по ранжиру, словно для обозрения? Смотрите, мол, какой я разнесчастный, через что прошёл.

Признаю, такой перевес вызван самой темой моих записей. Это верно, хороших людей я повстречал немало, и удач было немало, но верно и то, что не хорошие люди загнали меня сюда, на эту больничную койку, а плохие. И собирая их под одну крышу, я хочу, чтобы все видели, какие матёрые подонки живут среди нас. Хочу предупредить о том, что зло всегда активно, добро же пассивно, и это уже проверено: один злодей может напакостить, очернить так, что сто праведников потом не смогут отмыть набело.

Неспроста же народная мудрость гласит: «Сто друзей мало, один недруг – много».

Пришла Софья Мисаковна с ворохом отпечатанных страниц со стихами. В большинстве они посвящены больным, которых она вылечила. Даёт мне читать.

Я облегчённо вздохнул. Значит, пронесло. Она уже не боится перегружать меня. Бедная Софья Мисаковна! Она не знает, как я «бездельничал» все эти дни, прикованный к своей больничной койке. Не знает, какие совершал путешествия, схватывался с Кеворковым, терзая себя сомнениями, тревогами. Я так и ни одного дня не провёл без острых переживаний.

Среди стихов, посвящённых больным, и о Баграте Улубабяне, который за несколько недель до меня побывал здесь, в этой палате, на этой же койке. Баграт, утёрший нос Кеворкову. Не знаю, была ли вина Кеворкова, что он попал в больницу, схлопотав себе инфаркт, но холку секретарю Баграт натёр основательно. Я говорю о новой книге Улубабяна, которая ставит все точки над «и»: в ней он аргументировано, оперируя одними лишь историческими фактами, кладет своих оппонентов – псевдоучёных на обе лопатки, отныне и навсегда развеяв миф об аборигенах Карабаха. Отныне и насегда прописаны армяне-карабахцы на своей земле, древнему нашему Арцаху указано его почётное место в истории родной Армении.

Как только он, ага-Кеворков, перенёс этот удар в самый пах?

Это произошло на футбольном матче. Играли «Арарат» (Ереван) и «Спартак» (Москва). Команды лидируют в таблице, идут к финишу – игра обещала быть интересной.

В разгар игры, после красивого гола в ворота москвичей, на поле произошла свалка. Вратарь «Арарата» Абрамян, оставив ворота, побежал на место происшествия. Судья не остановил игру, хотя обе команды, сбившись в кучу, обсуждали пренеприятный инцидент.

Воспользовавшись суматохой, один из спартаковцев отделился от общей кучи игроков и преспокойно загнал мяч в незащищённые ворота «Арарата». Судья зафиксировал гол. Разъярённый стадион в едином порыве загудел. Публика, возмущённая несправедливостью, топала ногами, неистовствовала…

Но почему мы так глухи к несправедливости, когда происходит она не на футбольном поле?

Когда мы один на один со своей совестью, чужой бедой?

Ни дня без строчки. Слова эти стали моей заповедью и на больничной койке.Я записывал их украдкой, в тайне от врачей, и теперь выношу их на твой суд, дорогой читатель, как бы далеко ты ни был от меня, сколько десятилетий не разделяло нас.

Как не вспомнить П. П. Владимирова, записавшего в своём «Особом районе в Китае», изданном посмертно, золотые, мужественные слова, обращённые к нам. Помните: «Я не должен знать пощады к себе. Я должен писать правду. Не должен лгать себе, искать компромиссных путей…»

И мы бесконечно благодарны ему, большому патриоту, Петру Парфеновичу Владимирову за эту бескомпромиссную правду, Владимирову, увы, разделившему судьбу Зорге.

Утро, солнце. Проснулись в хорошем настроении. Нас, больных, в палате двое. Прямо-таки барские условия. Одним словом, мы тоже на положении элиты. Плохо то, что не с кем перемолвиться словом. Мы прямо-таки надоели друг другу. Всё знаем друг о друге вдоль и поперёк. И всё же есть о чём потолковать, хотя напарник мой не располагает к мирной, душевной беседе. Вот и сегодня сержусь, портя своё хорошее настроение, из-за спора о Берлине, о нашей победе.

Да, мы пришли в Берлин, завоевали его, но завоевали ли право писать о нашей победе в полный голос? Нет, такого права нам не дали. Не дали сказать о нашем солдате всё – от начала до конца. А сказать есть что.

Собственно, что произошло в минувшей войне? Встретились два солдата. Оба – вооружённые до зубов. Но только у одного за спиной была военная машина, выверенная до последнего винтика, были генералы и фельдмаршалы, имеющие богатый опыт ведения современной войны. А у другого – разгромленный генералитет, расстрелянные генералы и маршалы, идиотизм сталинского режима, унесший цвет народа, много других пустот. И солдат, за спиной которого были эти пустоты, свалил своего противника, фашистского хищника, пришёл в Берлин. Когда мы, говоря о победе, стараемся обойти все, что пришлось преодолеть, мы принижаем её.

Полковник возмущён, он и слышать не хочет об обкраденной победе, видит в отгремевшей Отечественной одну доблесть.

Я молчу. Не пристало же младшему лейтенанту отчитывать полковника. Но, к счастью, он субординации не признаёт. И хотя полковник начинает прислушиваться к некоторым моим аргументам, задумываться, но я всё же умолкаю. Не ко двору этот разговор. И я натянуто улыбаюсь, тщетно пытаясь вернуть хорошее настроение.