Беглый огонь (Дрон - 3) - Петр Катериничев

Глава 21

Пристанционная забегаловка называлась без претензий: "Закусочная". Страждущим остограммиться водочку разливали по старинке: в чистые пузатые лафитнички. Естественно, с недоливом, зато - в традициях. Ибо водочку положено кушать из прозрачной посуды; мнущийся пластмассовый стаканчик, такой же "одноразовый", как проститутка с Курского вокзала, даже процесс опохмелки превращает в сущее мучение. У прилавка оказался лишь трясущийся старик в латаных брюках и мышиного цвета пиджачке, похожем на форменный школьный тридцати-сорокалетней давности. Аккуратно, двумя ладонями, он подхватил лафитничек под донышко, пошептал что-то губами, будто заговор творил над клятым зельем, чтобы не пошло обратно и "прижилось", чуть ссутулился, выдохнул, решился, махом влил водку в рот, проглотил, замер, боясь пошевелиться, облегченно выдохнул, зажевал чем-то и, отяжелевший, опустился на ближний стул у грязного стола. Глаза его подернуло слезливой поволокой, и алкан закемарил тихо, привычно превратившись в то, чем стал: вешалку для школьной униформы своего фэзэушно-голубятнического детства. Тетка за прилавком разом угадала во мне птицу нездешнюю и залетную. Оглядела мельком мою профессорскую наружность, отметила и помятость дорогого пиджака, и грязные пятна, спросила: - С женой, что ли, полаялся? - Вроде того. - Тогда тебе соточкой не обойтись после вчерашнего. - И это правда. - Я тебе хрущевский налью; только ты здесь не зависай, махнул, и - айда домой. Через пятнадцать минут и электричка московская. Она подвинула мне полный стакан. Его я маханул и три глотка, запил соком. - Лихо ты его. Ну что? Двинешь? Жена-то еще нальет? - Вряд ли. - Это беда. Я тут двадцать пять годков наливаю, насмотрелась. Вот кабы бабы не были дурами, мужик бы что? Принял сотку и домой заспешил, там бы принял еще, да под борщик или картошечку с селедочкою... И все обиды бы прошли, улеглись... Я вот со своим тридцать лет скоро живу, всякое бывало, а чтобы он где на стороне глаза налил да домой на рогах - такого не было. Потому как знает, дома в холодильнике всегда есть, да закусочка, да щи суточные. И выпьет ежели с товарищами, ко мне своими ногами идет. Вот как оно правильно. - Вам бы передачи на радио вести, - сказал я безо всякой иронии. - А то... Потому как все беды на этой земле от несуразицы, а несуразица от разлада промеж мужиками и бабами, а разлад тот - от непонимания. И вянут тетки на старости в одинокой бабьей тоске, а мужички, те вообще делается горькими, вроде Семеныча. - Она кивнула на дремлющего алканчика. - А ведь я его еще парнем помню, сама еще девкой-недолеткой была, так на него заглядывалась. И все у нас на поселке заглядывались. Гулевал он тогдась весело, беззаботно. А ныне - что? Женщина глянула на меня внимательно, произнесла: - Чтой-то не берет тебя водка. Видать, наврал ты мне: не по бабе ты тоскуешь, а по жизни. - Она задумалась, снова оглядела сработанный лейтенантом Настей прикид под названием "имидж". - Будто живешь ты другие жизни, да не свои, а до своей все никак не доберешься. Ты вот чего, парень. Советовать тут на жизнь не насоветуешь, а коли уж так тебя крутануло... Ну, возьми пузырь, спрячься от людей, оттоскуй свое да за дело берись. Я вижу - ты умеешь. Не из тех ты, которые только языками молоть горазды. Ну что, давать бутылку-то? - Две. - Хозяин барин. Тогда дай-кось я тебе и закусить соображу. Видать, на стол тебе собрать некому. Да ты не сомневайся в продуктах-то, у меня тут никто и не кушает, для себя да для девчат, что на станции торгуют, готовлю. Котлетки домашние, огурчики малосольные свои, сальца с прожилкой кус отрежу. Лады? - Давайте. Она управилась скоро. За пару минут. Я положил на прилавок две купюры, решительно отказавшись от сдачи, принял увесистый сверток, упакованный в полиэтилен, поблагодарил. - Это тебе спасибо, - ответила женщина. - Хоть деньги у тебя и шальные, сам ты на шалого-фартового никак не тянешь. Трудяга, видать. А ктой-то тебя с твоей жизни сталкивает да в свои возы запрягает. Плюнь на них. Сам живи. А как наладится, меня вспомни. Тетя Клава меня зовут. Меня здесь, на станции, да и на поселке все знают. - Вспомню, тетя Клава. Я вышел на перрон. Электричка, о которой упоминала тетя Клава, помахала мне зеленым хвостом. Да и что мне искать в Москве? Пулю? Прошел полупустой товарняк, отгрохотав на стыках. Как там называют блатные? Порожняк. По-рож-няк. Или права тетя Клава? И я вместо своей живу чьи-то чужие жизни... Хм... Но в одном она не права точно: что водка на меня не действует. Тело стало расслабленно-послушным и захотелось вдруг в края, где я никогда не был, но где есть солнце, море, красивые девушки, теплый вечерний бриз и все, что нужно для счастья. Если бы знать, что для него нужно! Я медленно двигался вдоль перрона, пока не обошел малюсенький вокзальчик и не оказался снова на той же привокзальной площадке, обрамленной упомянутой кафешкой с одной стороны, чахлым рахитичным сквериком и подобием рынка - с другой. Всякая торговля давно закончилась. Последняя палаточница несуетливо паковала в полосатые сумки немудреное барахло. Жажда общения после выпитого оказалась стойкой. - А курточки моего размера не найдется? - спросил я продавщицу. - Чего? - Тетя подняла осоловевшие глазки. Видно, она перегорела сегодня на работе и, чтобы окончательно не опалиться, залила пожар в груди тем же, чем и я. - Куртку хочу. Кожаную. Она глянула на меня мельком, оценивая: - На тебя-то? - Ну. - Неходовой у тебя размер. В плечах пятьдесят шесть или пятьдесят восемь, а брюха - нету. Щас моднявее наоборот: у кого плечи пятьдесят шестой, пузо - весь шестидесятый. - Значит, нету? Тетка прищурилась, почмокала сальными губами, оценивая на этот раз прикид и индивида в нем. - А тебе зачем? Кожанки щас даже пацаны не носют: мода прошла. Да и клифт на тебе знатный. Чего-то ты мутишь, парень, а? - А что носят? - Тебе помолодежнее? - Ну. - Ветровки. Тока не китайские, те - дерьмо. Надо пакистанскую, джутовую. Она снова прищурилась: - А чё, тебе пойдет. Суперменистый выйдешь мужчинка. Просто настоящий полковник. Погодишь чуток? Я здесь недалеко, слетаю к Настьке Головановой, у нее один такой вот большой неходовой должен заваляться. Погодишь? - Я не спешу. - Ну так я мигом. Тетка замкнула палаточку вместе с сумками и проворно заспешила в сторону группки панельных двухэтажек, стоявших чуть поодаль. Я опустился на бордюр и закурил. Неожиданно словно увидел себя со стороны: неприкаянный, уже немолодой субъект, крашенный в седого лоха, в пиджачке с чужого плеча, сидит на какой-то раздолбайской станции и курит. Не желая ни о чем думать, не желая ничего просчитывать, и вообще ничего не желая. Скрип тормозов даже насторожиться не заставил. Лениво поднял голову и увидел колеса ношеной иномарки. - Мужик, ты чего здесь расселся? - спросил, не выходя из кабины, мальчонка с идиотской стрижкой, круглым лицом и в майке. Цепь на его шее была совсем еще тощей, видно, недавно дослужился до смотрящего здешних палестин, вот и не терпится ему, как покойному великому вождю Ким Ир Сену, руководить на месте. Хм, вот что интересно! А ведь цепями крутые украшали себя во все времена! Будь это герцогская цепь властителей Вероны, королевская повелителя бриттов, или идиотская - как у совсем уж запоздавших в развитии представителей бритоголовой молодежи, безнадежно отставшей от времени аж на целую пятилетку. - Ты чё, седой, оглох в натуре? Фуй ли расселся? Не, я не прав. Москва есть Москва, на то она и столица, а в провинции чем еще занять себя новому поколению, если денег даже на пепси не хватает? И при выборе, что купить, презерватив или пиво, покупают завсегда пиво?.. И все же - противно. У интеллектуалов, живущих в столице, теплится надежда на нечто цельное и здоровое, что тихонечко так зреет и набирает силу в некоей хрестоматийно-тихой провинции, чтобы потом расправиться во всю мочь и явить миру... Бред все это и ничего кроме бреда. Сказать, что будут разочарованы, - ничего не сказать. Если после Мишкиного правления страна и стояла на краю пропасти, то с тех пор она сделала большой шаг вперед. - Вставай, я тебе сказал! А то я выйду, подмогну. И чего этому самцу гориллы не жилось там, в пампасах? - Ну выйди, - согласился я. Парень оказался здоровяком. Он обошел автомобиль и направился ко мне, окончательно рассмотрев, что "борзый" - просто какой-то задрот из ученой конторы, такого на правило поставить сам Бог велел. - В свертке чего? - Парняга пнул ногой пакет. Я медленно и не очень ловко поднялся. Ни спорить, ни препираться мне не хотелось: не знаю как кто, а я искренне считал свой лимит неприятностей за крайние сутки исчерпанным, а план, если таковой существует в неких заоблачных верхах, перевыполненным самыми стахановскими темпами. Но видно, там решили бросить меня по совокупности еще и на борьбу с провинциальным хамством. Парень оказался настоящим гигантом, как в кино. Я едва доставал ему до груди. Его толстые губы расплылись в искренней ленивой ухмылке. - Ладно, мужик. Бить не буду. Доставай деньги и проваливай на все четыре. Только двигайся пошустрее, ага? Ну положеньице! Осталось только крикнуть: "Милиция, грабят!" А здоровяк, по-видимому желая поощрить активное ведение диалога субъектом в клифте, сиречь мною, легонечко пнул меня дланью - я крепко впечатался в стенку металлической палатки. - Доставай "лопатник" и "котлы" снимай, - пощеголял он витиеватой терминологией. А меня как пробило после ласкания спиной металлической ларьковой стенки: тетку-продавщицу ширпотребного хлама я все-таки не дождусь, потому как нет у нее никакой страшно моднявой джутовой ветровки неходового пятьдесят последнего размера, и это первое. Самец гориллы, что ухмылялся сейчас мне в лицо и изводил себя беседой со мною же, пришел с ее подачи: тетка, будучи профессионалкой, оценила-таки пиджачок за штуку и послала брата-свата "пощипать лоха". Вернее, ежели быть точным в избранной старорежимной терминологии, "взять на гоп-стоп". Это второе. Ну а третье, четвертое и все остальные цифры - так это то, что парень абсолютно прав: слоняться в позднее надвечерие по забытому Богом, людьми и па-ханами полустанку в Подмосковье может только дешевый лох, фраер, отожравшийся на легких деньгах какого-нибудь шоу-промоушена и волею алкоголя и судьбы занесенный в места столь глухие на забаву и разграбление. Ну да Бог не фраер: для кого судьба, а для кого и Фортуна. Блин, для того, чтобы это все просчитать скоро и до момента события, вовсе не надо обладать мозгами аналитика! И чего это меня так завернуло? Я же не "Шпион, который вернулся с "холода7"! - Ты чё вылупился, мутный? Плохо расслышал? Так я щас тебя не так приложу, чтобы с ушей штукатурка просыпалась! Больше я ничего не просчитывал. Удар мой был скор и резок: выставленными костяшками правой в воображаемую точку между верхней губой и переносьем. Голова громилы дернулась, и он неловко рухнул назад, на родную "ауди", как обожравшийся мамонт, из-под которого циклопической битой выбили разом все четыре ноги, а потом сполз ничком и ткнулся хоботом в бордюр. Это страшный удар. Когда-то я отработал его до совершенства, но в боевой практике не применял ни разу. Склонился над поверженным голиафом: было бы совсем скверно, если бы я свалил его насмерть. Но нет: у парня просто глубокий болевой шок, а это, слава Богу, не смертельно. Пора двигать с этого гостеприимного полустанка. Пока какой ретивый служитель порядка не надумал выйти из зданьица вокзала с ревизией и направить на меня табельный "Макаров". Короче, делать ноги - от греха и в темпе вальса. Я скоро выдвинулся на перрон, когда к нему медленно подходил проходящий пассажирский. Электровоз шел неторопливо, могучий, как динозавр, и волок за собою послушные вагоны. Собственно, на этом хилом вокзальчике он останавливаться не собирался, да, видно, где-то там в далеких степях забастовали шахтеры-монтеры, вот он и полз перебежками, по воле отупевших от перемен диспетчеров и прочих стихий. На площадке одного из вагонов застыла, как на выданье, краснощекая деваха лет двадцати восьми с изрядным гаком. - А что, красавица, возьмешь пассажира? - затравил я со всей возможною удалью в голосе. - А ты чё, соколик, отстал, что ли? - Да нет, мне недалеко. - Нет тут посадки. - Да к такой румяной я на крыльях взлечу! - А не опалишь крылья те? - Военно-воздушные силы в огне не горят! - И далеко поедешь? - Да пока не надоем! Девица-красавица бросила на меня оценивающий взгляд: - Залетай, овод. Через минуту состав тронулся, лязгнув на стыках. Еще через две проводница, озадаченная шуршащей купюрой, препроводила меня в купе, где уже припухали за бутылочкой двое командированных. - Господа полковники, к вам пополнение, - радостно объявила им дивчина. Те подняли головы настороженно. Один спросил, недоверчиво оглядывая все тот же пиджак: - Офицер? - Военно-воздушные силы военно-морского флота, - отрапортовал я с белозубой улыбкой новобранца. - Капитан-лейтенант запаса. Второй поглядел внимательно: - Ты это, запасной, водку пьешь? - Обязательно, - строевым голосом ответствовал я, выгружая из шуршащего пакета "блондинок". Двое переглянулись. Откуда-то появился чистый стакан, его наполнили, пододвинули ближе ко мне тарелку с домашней снедью. - Саша. За знакомство, - произнес немудреный тост первый. Его товарищ солидарно кивнул. Мы сдвинули стаканы. Что там говаривал товарищ Пушкин Александр Сергеевич о русском бунте, безжалостном и беспощадном? Пьянки у нас такие же. Переходящие от слез к драке, от драки к лобызаниям, от лобызаний к сомнениям в конечном торжестве справедливости и размышлениям о переустройстве страны и мира... Пил я неделю. Под дикую, бессмысленную круговерть колес непонятных мне поездов, с ночевками на третьих полках или вовсе в сквериках незнакомых мне городов и весей... Похоже, я дважды пересек границу какой-то из стран ближнего зарубежья, вызвав подозрение таможенника полным отсутствием багажа и рассеяв его длинным монологом о смысле жизни вообще и таможенной службы в частности и о конечности всего сущего. Служитель пограничного культа решил, что я возвращаюсь с поминок. Потом я умудрился снова подраться, на этот раз не помню, с кем и по какому поводу. Накопившаяся отрицательная энергия, видимо, привлекала ко мне придурков всех мастей, как нектар - пчелок; потом снова ехал в купе и плацкарте, вагоне-ресторане и проводницком закутке, заглатывая очередную дозу пойла и рассуждая о вечном и бренном с очередными попутчиками. По-видимому, я нуждался в тепле, в доме, в человеческом участии, а у меня не было ни первого, ни второго, ни третьего. Нет, я мог бы вернуться в Москву и сдаться под деятельную опеку генерала Крутова, но... Я не мог этого сделать. Потому что не мог. Неведомая сила влекла меня, болтала взад-вперед по матушке-России, пока я не согрелся, пока не понял, что я не на "холоде", пока не осознал, что выживу сам. Вместе со страной. И никакие политики никогда не смогут ее порушить, потому что не знают заветного слова... А я им не скажу. И пусть дым Отечества горчил гарью пепелищ, пугал запустелостью оставленных городов, отравлял невозвратимостью потерь, это был мой дом, и другого у меня и еще у миллионов людей никогда не будет, и нам здесь жить, и мы не просто выживем, но еще и поживем. Потому что это так. Очнувшись после долгого забытья, заметил, что поезд стоит. Привстал на полке, огляделся: куда привлек меня на сей раз переменчивый, как жребий, "автопилот"? Вокзал прошлого века, в хорошем таком стиле "поздний сталинский ампир". Поверху "ампира" на века впечатан Герб СССР, чуть выше - барельеф "святой троицы": Маркс - Энгельс - Ленин. Поднял глаза, в похмельном упорстве желая увидать над всем этим великолепием знамя цвета критических дней и терзаясь лишь одной смутной мыслью: неужели очередной переворот я проспал? Но нет: цвет кетчупа на знамени отсутствовал. Не было и самого знамени. Вместо него аршинными буквами над фасадом было выложено: ПОКРОВСК.