Возвращение из Трапезунда - Кир Булычев

Посетителей в кафе не было, если не считать военлета с рукой на черной перевязи, который вошел как раз перед Андреем и громко, как и положено завсегдатаю, воскликнул:

– Сливовицы и содовой! На полусогнутых!

Буфетчица – полная, но крепкая девица тоже в матросском костюме, с высокой грудью и мускулистыми руками – тут же откликнулась:

– Хватит тебе, штабс-капитан.

– Нет, не хватит, Русико! – возразил штабс-капитан Васильев. – В меня еще вмещается.

Он увидел стоящего в нерешительности Андрея и сказал ему, как старому знакомому:

– Берестов, не стойте бараном – закажите что-нибудь и девицу, если вы любите этим заниматься с утра.

Буфетчица вышла из-за стойки, принесла военлету подносик, на котором стояла высокая рюмка сливовицы и вспотевший стакан содовой.

Васильев попытался ущипнуть Русико за крепкую ногу, но та была готова к этому и увернулась.

– Отстань, – сказала она, – какой из тебя кавалер. Сегодня за чей счет пьешь?

– За счет государства, – сказал военлет и достал из кармана очень широких галифе целую пачку красненьких. Тут же спрятал их и неприятно засмеялся.

– Садитесь ко мне, Берестов, – сказал он. – Помните, я вас в Ялте встретил – еще червонец у вас стрельнул. Помните? Вы тогда попались или потом попались?

– Простите, господин Васильев, – сказал Андрей. – У меня здесь встреча.

– Смотри-ка, вспомнил, – усмехнулся военлет. – Но долг сегодня отдать не могу, екскьюзе муа. В следующий раз.

– Платить будешь? – спросила буфетчица, которая далеко не отходила, но каким-то таинственным образом у нее в руке возник листок бумаги. – Вот твой счет за этот месяц, – сказала она.

– Что удивительно, – сказал Васильев, игнорируя счет, – она же грузинка. И на такой позорной работе. Нация рыцарей, нация цариц – и вдруг буфетчица в борделе.

– Платить будешь? – спросила Русико.

Васильев отрицательно покачал головой.

Русико сказала Андрею:

– А вы посидите там в сторонке, сейчас мадам придет.

Андрей послушно отошел – и вовремя, потому что по знаку Русико приковылял инвалид на деревянной ноге. Шел он без костыля, уверенно, но медленно – Андрей сразу увидел, какие у него могучие, длинные, почти до земли, руки.

Русико заговорила с инвалидом на непонятном Андрею языке.

Тот медленно, не глядя Васильеву в глаза, двинулся к летчику.

Васильев одним глотком выпил сливовицу, неожиданно схватил рукой, что была на перевязи, стул и стал отступать к выходу.

Инвалид шел к нему, будто ему было все равно – человек это или дерево, – как будто какая-то сила наставила на путь заводную игрушку и та следовала приказу.

Васильев убежал бы из «Луксора», но одна из девиц в матроске так быстро и ловко успела оказаться сзади военлета и подставить ему ножку, что тот пошатнулся, и в этот же момент инвалид настиг его и толкнул в грудь так, что Васильев упал.

Девицы – и те, что сидели за стойкой, и те, что были за столиками, – во главе с Русико кинулись на поверженного военлета. Тот отбивался, ругался, кричал, что ему щекотно, что ему яйца оторвут, причитал, будто деньги не его, а казенные, на покупку гидроплана, и Андрей, думавший было, что надо выручать офицера, вдруг понял, что он наблюдает нечто вроде игры.

Васильев урчал, девицы визжали, Андрей хотел уйти, и надо было уйти, но зрелище девиц, заголяющихся бесстыдно и ползающих по военлету, притягивало своим срамом.

– Господин Берестов, давайте отойдем, – услышал он женский голос. Голос был глубокий, хрипловатый и в то же время легкий, слова давались владелице голоса без всякого труда – они сами формировались глубоко в ее гортани и выплескивались наружу. Приятно было слышать этот рокот, а Андрей его уже слышал – это был голос Глаши, чуть более низкий, но похожий по тембру и богатству.

Андрей обернулся, ожидая увидеть Глашу либо человека, на нее очень похожего, но увидел вчерашнюю танцовщицу, хотя узнал ее не сразу, – вчера вечером ее лицо было грубо и ярко загримировано.

Аспасия была вовсе не похожа на Глашу. Если в Глаше все было скромно, скрыто, как бы в полутонах, несмотря на яркость голубых глаз и рыжеватых волос, то Аспасия была как знамя под ветром. Она оглушала и ослепляла с первого мгновения, и потому, наверное, она предпочитала открыть обозрению в танце свой живот и руки, но не лицо – именно в ее лице и таился главный непреодолимый соблазн – совершенство ее лица было совершенством дикой человеческой самки, олицетворением тех особенностей женского лица, что тут же вызывало в скрытой подавленной похотливости монаха крик: «На костер ее, она ведьма!» Такие женщины редко доживают жизнь до конца спокойно – их убивают, как убили сестру Аспасии – Кармен.

Нос Аспасии был невелик и имел маленькую горбинку, а ноздри были раздуты и живы, как у лани, ищущей запах волка, губы были слишком полны, почти негритянские, но цвет их был настолько нежно-розовым, а подбородочек, чуть выдающийся вперед, являл собой такое совершенство округлой линии, что мысль о недостатках лица просто не приходила в голову.

И несмотря на то что Аспасия старалась выглядеть скромно – ее чуть вьющиеся, цвета воронова крыла волосы были забраны в узел на затылке, ни глаза, ни губы, ни щеки не накрашены, простое домашнее, дневное, правда, недешевое на вид, серое платье с длинными рукавами и кружевным воротничком закрывало до половины шею, – эти попытки придать себе вид скромницы сокрушительно проваливались – попытка скромности еще более возбуждала желание.

– Простите, господин Берестов, – сказала Аспасия, – за такой беспорядок.

Она подняла руку, и рука нерешительно повисла в воздухе, – и тут Андрей понял, что не только его внимание было приковано к ее чрезвычайно тонким пальцам, но и внимание всех присутствующих – включая одноногого инвалида и военлета Васильева, выбравшегося из-под груды женских тел.

– Васильев, – сказала Аспасия без попытки быть хотя бы вежливой, – чтобы я вас не видела здесь в течение недели.

– Ася! – возопил военлет. – Аспасия! Я не выживу.

Он потянулся было к ее руке, но рука быстро отошла в сторону, и Васильев схватился за спинку стула, чтобы удержать равновесие.

Госпожа Аспасия Теофилато крепко взяла Андрея за локоть и повела к чистому столику чуть в стороне от стойки.

Васильев, бормоча что-то, ретировался, девицы вернулись к стойке, Русико, не ожидая приказа, принесла и поставила на стол две рюмки коньяка и чашечки кофе, сваренного именно к тому моменту, когда он понадобился Аспасии.

Андрей понимал, что Аспасия не может быть такой же продажной женщиной, как остальные обитательницы этого заведения, но она не была здесь и случайным человеком – иначе почему она танцевала танец живота в «Галате»? Рассуждая так, Андрей не мог не любоваться Аспасией, хотя старался делать это не очевидно, чтобы не дать повода укорить себя в невоспитанности. Хотя слово «любование» вряд ли передает чувства, с которыми мужчины смотрели на Аспасию, – скорее это называлось вожделением, но Андрею в тот момент было не до анализа собственных чувств.

– Простите, я так плохо выгляжу, – сказала Аспасия, ответив на взгляд Андрея.

– Ну что вы…

– Только, пожалуйста, не говорите мне комплиментов. Вы знаете – я фаталистка и не исключаю в жизни невероятных поворотов. Может быть, судьба заставит нас сблизиться, может быть, не дай Бог, сделает нас врагами. Сейчас же мы с вами знакомые, даже не приятели, хотя ваш вид мне приятен и внушает доверие.

Тут Аспасия засмеялась низким горловым смехом:

– Нет больших плутов, чем те, кто вызывает доверие с первого взгляда. А вы как думаете?

– Себя я за плута не считаю.

– Выпейте коньяк. Его делает мой дедуля, он живет в Синопе. Вы бывали в Синопе?

– Не приходилось. – Андрей отхлебнул глоточек такого душистого, крепкого и жгучего коньяка, которого пробовать не приходилось.

– Чудесно? – спросила Аспасия и посмотрела на Андрея так открыто и добродушно, что возникло веселое и озорное желание чмокнуть красавицу в щеку. Но Андрей, разумеется, удержался.

– Очень вкусно, – сказал Андрей. – А вы так хорошо говорите по-русски.

– Почему бы мне плохо говорить, – спросила Аспасия, – если я родилась и выросла в Феодосии? У меня там братья остались и тетка. А вы, судя по говору, тоже с юга?

– Я симферопольский, – сказал Андрей.

– Вот уж не люблю Симферополь, – сказала Аспасия, – хоть у меня там тоже родственники есть. У меня много родственников, хоть пруд пруди. – Она начала отгибать пальцы – вовсе не так, как делают русские, которые, считая, загибают пальцы. – В Бахчисарае есть, в Керчи – ой как много, в Ялте есть и даже в Севастополе. И я все знаю, что где случилось.

Она рассмеялась, и Андрей поразился чистоте и белизне ее зубов – их было много, они были крупные, ровные и белоснежные.

– Я в Симферополе в Глухом переулке жил, – сказал Андрей. – Вы знаете?