Время жить - Андре Ремакль

-- А как поживает Консуэла?

-- Не знаю, -- поспешил ответить один из них. Несколько минут они увиливали от вопросов, в конце концов один сказал:

-- Э-э, лучше бы она умерла. Выкинь ее из головы, Алонсо. Ты нашел себе тут славную жену.

-- Или ты сказал лишнее, или недоговорил. Что, замучили они ее, изуродовали, обесчестили?

-- Отвяжись.

-- Она вышла за другого?

-- Нет. Все гораздо хуже, чем ты думаешь. Когда фашисты вошли в Барселону, началась охота на красных, аресты, доносы, расстрелы.

-- Знаю. Ну и что?

-- Большинство наших держались молодцом.

-- Что она сделала? Заговорила под пытками?

-- Да нет. Но тебя она недолго ждала... Спуталась с одним офицером, с другим, потом пошла по солдатам. Теперь она просто шлюха.

Алонсо не сказал больше ни слова. Он только весь скорчился, сжался как больной зверь.

Несколько дней спустя он сделал мне предложение. Я уж думала, он отошел, и считала себя достаточно сильной, чтобы заставить его забыть и это горе. А он пристрастился к вину и как напьется, так и начинает вспоминать Консуэлу, которая его предала.

-- Твой проигрыватель еще работает?

-- Да, а что?

-- Мне бы хотелось прослушать эту пластинку, -- говорит Мари, дрожащими руками вытаскивая ее из конверта.

Не дав Жизели толком поприветствовать гостью, так и не присев, Мари отдается нахлынувшей на нее музыке.

-- Садись.

-- Ладно, ладно. Помолчи.

Я на скалах Арнетта, в шуме ветра и волн, разбивающихся о камни. Ко мне словно бы тянутся чьи-то жадные руки. Я вся, с головы до ног, в брызгах. У них солоноватый вкус нежности. И нет у меня сил им противиться. Все мое тело стонет от боли.

Обежав последнюю бороздку пластинки, игла соскальзывает на гладкий ободок. Наступает тишина, нарушаемая лишь легким шумом мотора проигрывателя. Крышка отсвечивает как зеркало.

Меня охватывает непонятная слабость. Ноги сделались ватными.

-- Хочешь слушать продолжение? -- спросила Жизель.

-- Да, пожалуйста.

Я не узнаю своего голоса. Жизель исчезла. А ведь она стоит возле проигрывателя. Море играет с ветром. Они гоняются друг за другом, приближаются, сливаются в одно, разлучаются и соединяются вновь. На месте Жизели какая-то тень; возникшая из пластинки, нет -- из моря, эта тень идет на меня. Я уже ничего не слышу. Не чувствую под ногами земли. Вода приняла форму тела. Море озаряет взрыв. Все трещит. Песок раскалился. Я горю, и одновременно меня бьет озноб.

-- Мари! Мари!

Мари чувствует, как чьи-то руки хватают ее за плечи, трясут. Она полулежит в кресле. Жизель склонилась над ней, в ее улыбке проглядывает тревога.

-- Мари! Что с тобой?

-- Ничего, ничего.

-- Уж не пластинка ли привела тебя в такое состояние?

-- Какое состояние?

-- Ты меня напугала. Что случилось, Мари?

-- Ничего, ничего.

Черное отверстие... высокая белая стена... Луи сам не помнит, как очутился на дороге. Дом в Витроле, голос женщины, вдруг зазвучавший без прежней насмешки, история Алонсо, отчаявшегося из-за любви, все это бежит, бежит, словно тучи, гонимые ветром.

Все нереально, все -- кроме его рук, плеч, груди, будто затянутой в железный корсет, да еще дороги; Луи изо всех сил вцепляется в руль мотороллера.

Луи прибавляет скорость. Никогда раньше с такой силой не бил ему в лицо встречный поток воздуха. Сумерки сгустились, спустился туман. Тускло мерцают желтые фары и красные огни задних фонарей.

Луи притормаживает и останавливается. Дорога ни с того ни с сего взялась танцевать вальс и танго. Деревья в полях окутывает туманная дымка. Как и накануне, мысли его прыгают. Луи мгновение стоит, опершись на машину. Потом выводит мотороллер на обочину и садится на траву в кювете.

Где сон? Где явь?

У меня болят плечи. Нет, ниже, между плечами, под лопаткой.

Он закрывает глаза. Роняет голову на колени.

Спать... У меня теперь одно желание, вечно одно и то же -- спать. Трава сырая. Штаны намокли.

Эта женщина посмеялась надо мной. Я так про себя ничего и не выяснил. Конченый я человек. Конченый. Ну и длиннющий день.

Жены Алонсо нет в природе. Вот так кретин: позабыл про Анжелину. Стоит поманить ее пальцем. А Мари? Какая из них настоящая? Мари Беррская... Мари Мартигская... Мари под душем... Мари -- статуя, разлегшаяся на траве... Статуя женщины, женщина -- статуя. Все сплошной обман. Люди посходили с ума. Мрамор из гипса. Девка Алонсо -- тучная матрона... Жан-Жак сказал своей матери:

"А знаешь, мам, как бы тебя звали? Матрона..."

У меня болит спина, горит словно от ожога.

"Ты совсем как старый господин, муж Мелисанды..." Я уже старый! А ведь мне всего тридцать пять... Ни на что не гожусь! Жена Алонсо наплела мне с три короба идиотских баек, вроде той, что тогда рассказал старикашка.

Мари и учитель... Я с ним еще поговорю, с этим типом. Два развешенных в окне полотенца и это мини-платье... Что я знаю о Мари? Мы мало видимся, а когда нам случается быть вместе, всегда кто-нибудь да мешает -- ребята, теща, соседи... Я уже позабыл, какая у нее фигура... Мари красивая -- что верно, то верно... Этот паршивец Рене, разве он что-нибудь смыслит... Для него ничего, кроме постели, не существует... Щенок, чего там... Мы с Мари живем уже больше двенадцати лет... Откуда тут взяться неожиданностям? Ну, а в тот раз, когда я пришел домой раньше обычного, вышло неожиданно... Вроде как встреча с новой женщиной... А я возьми да усни.

Эта бабища меня разыграла. Наверно, она и была такая, как говорит Алонсо. Но теперь она старуха и вот решила на мне отыграться, а заодно и себя выгородить. Не такой уж он псих, этот Алонсо.

Мари тоже меня разыграла. Она давно уже охладела к этим делам.

А я всегда был в порядке. И сейчас в порядке.

У меня болит спина. Не при вдохе, а временами. Наверное, защемило мышцу. И чего это я дурью мучаюсь?

Луи едет дальше. Когда он приезжает в Мартиг, уже совсем темно. У него и в мыслях нет идти домой. Наверное, все уже смотрят телевизор: Жан-Жак, строящий из себя всезнайку, Симона, которая все мотает себе на ус, Мари с ее штучками. И даже малыш, которого он почти не знает. Спасибо еще, что он больше не ревет по ночам во все горло, как прошлой зимой.

День-деньской корплю на работе, чтобы они ни в чем не нуждались. Никогда не отдыхаю, не развлекаюсь. С этим пора кончать.

Луи с решительным видом толкает дверь маленького бистро -- он тут еще не бывал -- и идет прямо к стойке.

-- Пастису, хозяин!

Выпив вино залпом, делает знак повторить. Луи обдумывает, как бы так, половчее ввернуть вопросик.

-- Давайте выпьем, хозяин.

Тот бормочет что-то невнятное и наполняет свой стакан бесцветной жидкостью.

-- Ваше здоровье!

-- Ваше!

Народу ни души. Бар как бар.

Кто же это мне говорил, будто здесь есть барышни? Не Рене... Вспомнил: парень, с которым я играл в белот. Да, точно. Он объявил четырех дам и добавил: "совсем как у Гю..." Никто не понял, на что он намекает, и тогда он рассказал, что один марселец купил у Гю бар, который прогорал, и переоборудовал в подпольный бордель с четырьмя потрясными девками. Имя парня я позабыл. А может, это все-таки был Рене. Не спросишь же у хозяина так, с бухты-барахты... Он и без того на меня косо смотрит, явно не доверяет.

-- Ваше здоровье!

-- Ваше!

Хозяин, как принято, опять наполняет стаканы.

-- Я приятель Рене.

-- Какого еще Рене?

-- Рене Блондена.

-- Я такого не знаю.

-- Он штукатур... Работает со мной на стройке в Роньяке.

-- Ну и что из этого?

В глубине бара открывается небольшая дверь. Ах да, как же, как же: позади есть еще зал. Прежде там устраивали собрания. Выходит клиент. Ясное дело, барышни там. Хозяин прощается с ним за руку. Вот они завели какой-то спор. Не обо мне ли? Уж не принимают ли они меня за легавого?

-- Налейте-ка мне анисовой, хозяин!

Из задней двери выходит еще один тип.

-- Не помните Рене Блондена? Молодой такой парень лет двадцати трех -двадцати четырех, видный малый?

-- Нет, я такого не знаю.

-- Мне рассказывали, будто у вас теперь все по-другому. Но я что-то особых изменений не приметил.

Хозяин не отвечает. Ей-богу, он глядит на меня косо. Оба типа направляются к выходу и, поравнявшись со мной, рассматривают в упор.

-- Налейте-ка мне последнюю, хозяин.

-- Всегда пожалуйста.

Хозяин смотрит на меня волком. Кажется, он напуган. В бар входит мужчина... Черт, этот мне знаком. У него на нашей улице бакалея. Вечно заигрывает с покупательницами. Мари давно перестала у него покупать. Не то он меня не узнал, не то притворяется.

Он перешептывается с хозяином -- я им мешаю.

-- Сколько с меня?

-- С анисовой -- семь стаканов. Значит, четыреста двадцать франков.

-- Тогда налейте восьмой, и будет пятьсот.

-- Нет, четыреста восемьдесят.

Лавочник уселся за столик. Нервно барабанит пальцами. Хозяин тоже нервничает. У меня закружилась голова. Восемь пастисов -- не ахти как много, а меня развезло. Я кладу на стойку пятисотфранковую бумажку. Из маленькой двери высовывается блондинка -- до писаной красавицы ей далеко -- и манит лавочника рукой. Все это мне порядком уже надоело. Чего, собственно говоря, я здесь торчу? Прикрыв бумажку лапой, хозяин протягивает мне сдачу -двадцать франков. Я сую монету в карман.