Пушкин: «Когда Потемкину в потемках…». По следам «Непричесанной биографии» - Леонид Аринштейн

Осипова была дважды замужем. Ее второй муж умер за несколько месяцев до появления в Михайловском Пушкина. Ей было всего сорок два года, причем здоровая деревенская жизнь сохранила ей бодрость и энергию. Так что допущение, что Пушкин мог интересовать Осипову не только как собеседник, не столь уж безосновательно.

Но это со стороны Осиповой. А со стороны Пушкина?

Еще во время первых приездов в Михайловское (1817–1819) тридцатишестилетняя Осипова произвела на Пушкина сильное впечатление своей доброжелательностью и образованностью, а уклад жизни ее семьи показался ему настолько характерным воплощением русской усадебной культуры, что именно его он положил в основу описания деревенского быта в «Евгении Онегине». Хозяйка усадьбы Ларина списана почти с натуры: поскольку принципиальной роли в романе ей не отводится, Пушкину не было необходимости существенно менять ее прототипические черты (как это было сделано для центральных образов: Онегина, Татьяны и др.).

Судя по тому, как Пушкин изобразил Ларину, ее прототип – Осипова представлялась взору его, девятнадцатилетнего юноши, весьма пожилой женщиной, пережившей и возраст любви, и романтические увлечения молодости:

Бывало, писывала кровьюОна в альбомы нежных дев,Звала Полиною ПрасковьюИ говорила нараспев,Корсет носила очень узкий,И русский Н как N французскийПроизносить умела в нос;Но скоро всё перевелось:Корсет, альбом, княжну Алину,Стишков чувствительных тетрадьОна забыла; стала зватьАкулькой прежнюю Селину…

(VI, 46)

При всём при том она была не лишена женского обаяния:

Но муж любил ее сердечно… (VI, 46)

Прошедшие пять лет, конечно, не прибавили ей женской привлекательности. Но и Пушкин был уже не тот, что в 1819 году.

И ссыльный Пушкин, и недавно овдовевшая Осипова были в равной степени одиноки, и каждый по-своему несчастен, что, собственно, и сделало их друзьями. Духовная близость углубила их дружбу, общение стало повседневным, они сделались буквально необходимы друг другу. Значит ли это, что их отношения захватили и сексуальную сферу? Утверждать это с уверенностью едва ли возможно: фактов для этого недостаточно. Но и исключить подобное развитие событий нельзя, поскольку целый ряд обстоятельств подводит именно к такому выводу.

Прежде всего это относится к характеру самой Осиповой: его отличительными чертами были властность, практичность, умение добиваться своего, что, между прочим, Пушкин отметил еще при первом с нею знакомстве:

Она меж делом и досугомОткрыла тайну, как супругомСамодержавно управлять…

(VI, 45)[125]

Если Осипова не только ценила и понимала Пушкина, но была, как полагали ее дочь и сын, неравнодушна к нему, она не могла не чувствовать, что всё дальнейшее зависит только от нее, что гонимый, неустроенный поэт с его неустойчивым импульсивным характером не будет противиться ее воле.

О его подавленности в первые месяцы Михайловской ссылки выше было сказано достаточно. Написанные позже строки: «…для бедной Тани / Все были жребии равны» (VI, 188) вполне применимы к его собственному состоянию в то время. У него не было ни любовницы, ни брачных планов, ни желания ухаживать. Собственно, единственным препятствием на пути сближения Пушкина с Осиповой была разница в возрасте. Но Пушкина, судя по его объяснению Карамзиной, ухаживанию за Голицыной, это мало смущало. С другой стороны, если б он оскорбил чувство Осиповой невниманием, он мог совсем ее потерять, а это в положении, в котором он находился, было бы для него невосполнимой потерей.

Пушкин определенно не стремился к тому, чтобы его дружеские отношения с Осиповой переросли в нечто большее. Она была для него не более чем «милая старушка». Так назвал он ее в письме к В. Ф. Вяземской в октябре 1824 г.: «В качестве единственного развлечения я часто вижусь с одной милой старушкой-соседкой» (XIII, 532). Такое же выражение употребил он и по отношению к Лариной в третьей главе «Онегина»:

А кстати: Ларина проста,Но очень милая старушка.

(VI, 53)

И вот в начале октября 1824 г., заканчивая третью главу «Онеги на», Пушкин внезапно прерывает работу над очередной строфой (чего он, как правило, не делал) и записывает на полях слева:

Старушка милая жилаПриятно и немного блудно…

Одновременно он набрасывает справа рисунок, в котором Т. Г. Цявловская видит изображение няни[126], С. А. Фомичев – «едва ли не карикатурное изображение Екатерины II»[127], и в котором с гораздо большим основанием можно видеть карикатурное изображение Осиповой[128].

Вероятно, в сознании Пушкина сразу же возникла напрашивающаяся параллель между «милой старушкой» Осиповой, «самодержавно» управлявшей мужем и усадьбой, и «милой старушкой» Екатериной, столь же самодержавно и не менее успешно управлявшей теми, кто исполнял при ней роль мужа, и «бедной державой» Россией. Именно в связи с мыслями о Екатерине Пушкин завершил четверостишие, уже полностью относящееся к Императрице, как и записанные затем строки, которыми в окончательной редакции открывается стихотворение:

Мне жаль великия жены… (II, 341)[129]

Не является ли шутливая характеристика образа жизни «милой старушки» Осиповой как «немного блудного», равно как и сравнение ее с Екатериной, ироническим отзвуком того, что происходило между ним и хозяйкой Тригорского?

Однако прошло немного времени, и настроение Пушкина изменилось. Ирония сменилась комплиментарностью: между октябрем 1824 и маем 1825 г. он пишет два типологически близких стихотворения, намекающих на любовное чувство к немолодой женщине. Одно из них прямо обращено к Осиповой:

Цветы последние милейРоскошных первенцев полей…

(II, 423)

Другое, вероятно более раннее и не столь прозрачное, построено тем не менее на том же метафорическом противопоставлении преимуществ «осеннего» возраста перед незрелой юностью:

Не стану я жалеть о розах,Увядших с легкою весной;Мне мил и виноград на лозах,В кистях созревший под горой,Краса моей долины злачной,Отрада осени златой,Продолговатый и прозрачный,Как персты девы молодой.

(II, 342)[130]

Скорее всего, именно к Прасковье Александровне, а не к одной из ее дочерей, обращено и стихотворение начала 1825 г. «Примите Невский альманах». Выдержанное в характерном для отношения Пушкина к Осиповой тоне полушутливой литературной беседы, оно завершается легким, в духе мадригального остроумия поворотом к любовной теме: