12 шедевров эротики - Коллектив авторов

Если после споров, унизительных расспросов и еще более унизительного торга вам удается наконец сговориться с одной из этих скупых и жадных мещанок, вы должны заплатить содержательнице бюро три процента с вашего годового жалованья… Тем хуже для вас, если вы остаетесь на этом месте только десять дней. Это ее не касается, ее расчет верен, и требует она всю сумму за комиссию… О, они умеют обделывать дела; они знают, куда они вас посылают и что вы скоро к ним вернетесь… И таким образом у меня в 4 с половиной месяца было 7 мест. Целый ряд невозможных домов, хуже каторги! И вот я должна была заплатить содержательнице бюро три процента за семь лет жалованья, то есть, включая также те 10 су, которые я платила каждый раз при уходе с места за запись в бюро, больше 90 франков… И я ничего не успела сделать для себя, я должна была опять начинать с самого начала… Разве это справедливо? Разве это не отвратительное воровство?..

Воровство?.. В какую сторону вы ни обернетесь, вы повсюду увидите воровство… Конечно, обирают всегда тех, кто ничего не имеет, и обирают всегда те, которые имеют все!.. Но что делать? Приходишь в ярость, возмущаешься и в конце концов говоришь себе, что лучше все-таки быть обобранным, чем умереть с голоду, как собака, на улице!.. Скверно все устроено на свете, вот что верно… Как жаль, что генерал Буланже потерпел в свое время неудачу! Про него по крайней мере говорили, что он хорошо относился к слугам…

Бюро, где я имела глупость записаться, расположено на Колизейской улице, в глубине двора, в третьем этаже одного черного и очень старого дома, который по своему виду напоминает дома, где обыкновенно живут рабочие. У входа узкая и крутая лестница с грязными ступенями, к которым прилипают подошвы, с мокрыми перилами, которые пачкают руки. Отравленный воздух – запах испарений из отхожих мест – ударяет вам прямо в нос и приводит в уныние вашу душу… Я далеко не неженка, но, как только я вижу эту лестницу, меня начинает тошнить, у меня подкашиваются ноги и является безумное желание убежать… Надежда, которая по дороге сюда еще жила в вас, сейчас же исчезает, задушенная этой густой, липкой атмосферой, этими мерзкими ступенями и этими мокрыми стенами, на которых, кажется, должны водиться ящерицы и холодные жабы. И в самом деле, я не понимаю, как прекрасные дамы решаются приходить в эту грязную конуру. Откровенно говоря, они не брезгливы… Но чем брезгают в наше время прекрасные дамы?..

Они не пойдут в такой дом, чтобы помочь бедняку. Но чтобы найти прислугу, они пойдут Бог знает куда!..

Это бюро содержала г-жа Пола Дюран, большая, крупная женщина, около 45 лет. Со своими слегка волнистыми и очень черными волосами, сильно располневшая и затянутая в ужасный корсет, она сохранила еще следы былой красоты, величественную осанку… и глаза, какие глаза, черт возьми!..

Одетая всегда со строгим изяществом, в черном шелковом платье, с длинной золотой цепочкой на полной груди и с коричневым бархатным галстуком на шее, с очень бледными руками, она держала себя с большим достоинством и даже немного высокомерно. Она жила с одним маленьким чиновником, господином Луи, которого мы знали только по имени и фамилии которого никогда не слыхали. Это был очень странный человек, страшно близорукий, с торопливыми движениями, всегда молчаливый и очень неуклюжий в своем сером, поношенном и слишком коротком сюртуке. Грустный, боязливый, слегка сгорбленный, хотя он был еще очень молод, он не имел счастливого вида. Только покорность была видна на его лице… Он никогда не смел говорить с нами, ни даже смотреть на нас, так как хозяйка была очень ревнива. Когда он входил, то довольствовался только тем, что слегка снимал шляпу в нашу сторону, но не поворачивал при этом даже головы; потом, слегка волоча ноги, он, как тень, прошмыгивал в коридор. Как он был забит, загнан, бедный мальчик!.. Господин Луи по вечерам приводил в порядок корреспонденцию, вел книги… и так далее…

Госпожа Пола Дюран не называлась ни Пола ни Дюран; эти два имени, которые так хорошо звучали вместе, она, кажется, присвоила себе от двух господ, теперь уже умерших, с которыми она была в связи и которые ей дали денег для открытия этого бюро. Ее настоящее имя было Жозефина Карп. Как многие содержательницы таких бюро, она была когда-то горничной. Это видно было, впрочем, по ее претенциозным манерам, которые она переняла на службе у светских дам и под которыми, несмотря на золотую цепь и шелковое платье, видно было ее истинное невысокое происхождение. Она была груба, кстати сказать, как бывшая служанка, но эту грубость она проявляла исключительно по отношению к нам одним, будучи, напротив, рабски услужлива со своими клиентками… сообразно, впрочем, их общественному положению и их состоянию.

– Ах! какие теперь люди, графиня, – говорила она, жеманясь. – Ленивых горничных, то есть распущенных девиц, которые ничего не хотят делать, которые не работают и за честность и нравственность которых я не могу поручиться, сколько угодно!.. Но девушек, которые работают, которые шьют, которые вообще знают свое дело – таких нет больше… у меня их нет… нигде их больше нет… Это так…

Между тем это бюро имело большую клиентуру. Его главными клиентами были обитательницы Елисейских полей – большей частью еврейки и иностранки… Я там узнала о них недурные истории!..

Дверь открывается в коридор, который ведет к салону, где госпожа Пола Дюран восседает в своем неизменном черном шелковом платье. Налево от коридора – нечто вроде темной дыры – обширная передняя со скамейками кругом комнаты и столом посредине, покрытым красной полинялой саржей. Ничего больше. Эта передняя освещается только узким окном, которое расположено очень высоко и во всю длину перегородки, отделяющей переднюю от конторы.

Скупой, печальный свет падает из этого окна и едва освещает предметы и лица.

Мы приходили туда каждое утро и после обеда все кучей – кухарки и горничные, садовники и лакеи, кучера и метрдотели. И проводили время в том, что рассказывали друг другу о наших несчастьях, бранили господ, мечтали о необыкновенных, чудных, фантастических местах. Некоторые приносят с собой книги, газеты и читают их с увлечением; другие пишут письма. Иногда веселые, иногда грустные, наши шумные разговоры прерывались часто внезапным появлением госпожи Пола Дюран, которая врывалась к нам, как вихрь, с криком:

– Да замолчите же! В салоне нельзя разговаривать из-за нас… – Или звала резким, визгливым голосом:

– Мадемуазель Жанна!

Мадемуазель Жанна вставала, поправляла немножко свои полосы и шла за госпожей Пола Дюран в салон, откуда она возвращалась несколько минут спустя, с пренебрежительной гримасой на губах. Нашли недостаточно хорошими ее аттестации… Что же им нужно?.. Монтионовскую премию?.. Розового венка?..

Или не сходились на размере жалованья:

– Вот мерзавка-то! Грязная кабатчица… выцарапать бы ей глаза за это! Как дешево захотела… О, о! Четверо детей в доме…

Как же!

И все это сопровождается яростными или неприличными жестами.

Мы все проходили по очереди в контору, вызываемые туда визгливым голосом г-жи Пола Дюран, желтое лицо которой становилось под конец зеленым от гнева… Я сейчас же видела, с кем я имею дело и что место мне не подходит. Тогда, желая позабавиться, я, вместо того чтобы выслушивать их глупейшие расспросы, сама начинала расспрашивать этих прекрасных дам…

– Барыня замужем?

– Конечно.

– А! И дети есть?

– Конечно.

– И собаки?

– Да.

– А приходится у вас не спать ночи тоже?

– Да, конечно, когда я выезжаю вечером!

– А барыня часто выезжает по вечерам?

Она закусила губы… Она хотела мне ответить… Тогда, осматривая презрительным взглядом ее шляпу, ее костюм, всю ее особу, я говорю кратко и пренебрежительно:

– Мне очень жаль… но место ваше мне не нравится… Я не беру таких мест…

И я выхожу… с торжествующим видом…

Однажды одна маленькая женщина, с накрашенными волосами, намазанными губами и щеками, надутая и наглая, как цесарка, спросила у меня после 36 вопросов:

– Приличного ли вы поведения? Принимаете ли вы у себя любовников?

– А барыня? – ответила я, не выказывая никакого удивления и очень спокойно.

Некоторые, менее разборчивые или более усталые, более робкие принимали скверные места. Тогда мы кричали им вслед: – Счастливого пути! И до скорого свиданья! Когда я оглядывала всех, сидящих на скамейках, с согнутыми спинами и расставленными ногами, в задумчивости или болтающими разные глупости… когда я слушала постоянные призывы хозяйки: «Мадемуазель Виктория!.. Мадемуазель Ирина!.. Мадемуазель Зельма!..» – мне казалось иногда, что мы находимся в публичном доме и что ждем там очереди… Это мне показалось забавным или грустным, сама не знаю, и я сделала однажды такое замечание вслух… Мое замечание вызвало общий взрыв смеха. Каждая из нас стала сейчас же рассказывать, что она знала интересного о такого рода учреждениях. Одна надутая толстушка, которая чистила апельсин, заявила: