Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тут хлопнул он громко в ладони дважды и крикнул во двери одёжной палаты спальника, оттуда тот быстро явился с поклоном.
– Сделано ли, что давеча просил?
– Всё готово, государь!
– Неси.
Спальник исполнил, явившись скоро с бархатной малой подушечкой на руках, с чем-то на ней, накрытом белым атласным платком. По знаку Иоанна платок был поднят. Две кипенно-сияющие свадебные лестовки, числом ступеньиц никак не менее ста девяти на вскидку, целиком сплошь собранные из мелкого ровного жемчужного зерна, лежали там, поблёскивая искусно вышитыми на треугольных лапостках заглавными буквицами «Ф» и «В», и крестами.
– Подарочек мой молодым к венчанию. Забери, Федя. Остальное – после. Иди! Исполняй, что доле земной должен. Храни тебя Господь! Для меня, – Иоанн с нежностью притянул его голову и поцеловал в лоб, отпуская.
– Государь мой!..
– После, после всё.
Москва. Дома Басмановых и Сицких.
13 октября.
Весь день кануна дом воеводы Басманова гудел ульем, от прибывших из Переславля, с Новгородчины и иных волостей родичей ветвей древа Плещеева (Тарховых, Мешковых, Охотиных, Третьяковых), многие с жёнами были, иные и с чадами подросшими. В доме всех положить не вышло, потеснили дворовых и боевых мужиков в их избах и длинных прирубах, уговорились с московской роднёй, разместились как-то, в общем… И от неисчислимых, неподъёмными и бесконечными казавшихся хлопот, каждая мелочь в коих была важнейшей, обязательной к тщательному исполнению, и не совершалась без своего особого опевания и очерёдности. Толчея творилась на кухне, на широком дворе, всюду, где можно было готовить и собирать необходимое к завтрашнему застолью, предполагаемому быть никак не менее трёх дней гостеваний. Ставились столы и лавки во множестве в самом доме, и на дворе тоже. Арина Ивановна, конечно же, сама бы никогда не управилась с таким обширным празднованием, но ей в помощь были опытные боярыни, да бабы и мужики ловкие подручные, не одну свадьбу провернувшие, во главе со свахой Анастасией Фёдоровной, княгиней Охлябининой, и Еленой Михайловной, женой удачливого Колодки-Плещеева, как раз этим годом ставшего думным боярином и опричным окольничим. Ему с Еленой назначено была честь выступить посажёнными отцом и матерью молодого.
Под вечер прибыло приданное, с ним – сваха, кум, отец Феофан, и дружка жениха, мотавшийся всё время меж двух домов для своевременности сведений как что движется, и почтенная княгиня Анастасия Дмитриевна, в девичестве Бельская, извинявшаяся за престарелого и немощного супруга своего, Василия Михайловича Захарьина-Юрьева, что не смог никак на торжестве быть, обещается к церкви подкатить. Покуда все раскланивались, окуривали добро от сглазу еловым дымом и обмахивали чистыми голыми вениками дорогу, а батюшка – кадил ладанным и святою водицей кропил, выпивали тут же и угощались, выгружали все короба, сундуки, ларцы, вороха одежд, занося всё это по списку под строжайшее хранение ключницам и ключникам, готовилась начисто подклеть для постели новобрачных. Приезжих от невестина двора привечали хозяева, усаживали и угощали с почётом. Всё это непрерывным пёстрым колесом проносилось мимо горницы, и через горницу, где чинно и молчаливо за столом сидел жених в окружении самых близких – отца с матерью, брата, дружки и поддружий, и сменяющихся, уходящих по делам и приходящих старших родичей. Нянька Марфуша, которой доверили мести полы в подклети и находиться сторожем у двери, покуда посажённые со знающими боярынями обустраивали брачную постелю, изрядно утомилась, и только что была введена под руки и усажена за общий семейный стол, за тихий ужин последний предствадебный жениха. В другой раз он воротится сюда, в свою семью, мужем, а прежнему – конец. На ушко шепнул ему воевода, притянувши к себе за шею, чтоб за науку ту отцовскую благодарил, и с умом применил, да не особо чтоб про то сказывал. Усмехнувшись, Федька и благодарил, и обещал как-нибудь не сплоховать, с Божьей помощью, и уж точно – трепаться и хвалиться таким не станет, да и перед кем? Не перед невестой же, нешто слабоумен вовсе. Отец кивал степенно, обнимая любимого сына за плечи, оглядывая с теплотой удовольствия, и под этой тяжёлой рукою, и взглядами их всех, маялся он накатами нечаянных сожалений, что породила не вполне свершившаяся исповедь…
А сожалел, что не с кем было поговорить о многом. Прежде такое не посещало, ну а теперь вот, в свадебный канун, да после всех бесед, просветить его должных, с отцом Феофаном, всё по Писанию больше, по Завету, воедино слились мысли странные, и клубились в нём, прося разрешения. Только сам он не мог додуматься, несносно хотелось мудрого слова в ответ. Вот был Эдемский сад, и сотворил Бог Адама, по образу и подобию Своему, и дал ему в помощь женщину Еву. И всё бы ничего, понятно, живите себе вечно да Его, Бога, славьте, только… Как это – вечно одно и то же делать, и более ничего? Есть плоды райские, без пота и труда возделывая свой сад, спать да снова есть, и так – вечно, ничем не беспокоясь. Положим, всяк бы так мечтал, да только, по себе зная, не мог вообразить он столь унылого и однообразного жития. Захочется же иных утех, хотя бы порыбачить! Ежели уж нельзя сабли взять, с луком да на коне проехаться. И что же, при такой благодати не положил им Создатель детей иметь? Так, вдвоём вековать? А на что тогда Еву бабой создал, ежели не для чадородия? На что Адаму чресла приделал, а Еве – лоно и перси, если не для этого? Положим, слияние почитал Господь греховным, потому и яблоков Познания потреблять запрещал, и причиндалы все эти предназначил только для отправления нужд естественных. Положим, так, но, ежели желал дать Адаму помощника, сотворил бы друга, мужа тоже, по образу и подобию, всё им веселее было бы вместе, и поговорить есть о чём, да и вообще. Глядишь, сообща и Змею бы не поддались. А правильнее было бы вовсе неразличимые телеса им придать, как у птиц и рыб, у той пары орлов привольных,
