Войку, сын Тудора - Анатолий Коган

— Турки, видимо, несколько притомились, — молвил наконец венецианец, снисходительно улыбаясь. — Но — слышите? — их пушки продолжают стрелять!

— И даже попадают, — кивнул Фанци. — Но крепость стоит.

— Зато, я слышал, пала славная крепость Монте-Кастро!

— Ложный слух, синьор, — покачал головою Фанци. — Османы, действительно, пытались осадить Монте-Кастро. Но их погнали и гнали до самых галер.

— Как бы то ни было, — скривил губы фрязин, — мне кажется, что Большой Турок и не думает отсюда уходить.

Штефан-воевода с трудом сдержал досаду. Князь всегда удивлялся упрямству, с которым духовные чада его святейшества папы, особенно итальянцы, старались выдать желаемое за действительное, во вред своему делу, союзникам и самим себе. Если, конечно, не притворялись — тоже из ложного понимания собственной безопасности и выгоды. Турки подобным самоослеплением не страдали, и именно поэтому шаг за шагом все сильнее теснили неразумных генуэзцев, венецианцев и всех паписташей, с которыми сталкивались в Европе.

— Впрочем, — с улыбкой добавил посол, — стараясь исправить столь явный промах, — впрочем, я безмерно восхищаюсь мужеством воинов вашего высочества, славный палатин. Безмерно дивлюсь верности, с которой люди земли вашей отовсюду до сих пор стекаются под ваши знамена. В вашем войске, преславный герцог, великое множество храбрецов!

— Если бы в нем было больше оружейников, кузнецов, литейщиков, зелейщиков! — заметил воевода. — На минувший год мы заказывали в Каффе пищали и сабли, порох и самострелы, кольчуги и доспехи из стальных пластин, заказывали новые шлемы. Все пропало, все захватил Гедик-Мехмед.

— Уйдет Большой Турок, ваше высочество, будете учить своих, — сказал мессер Боргезе.

— Когда-то еще выучатся! — покачал головой князь. — А зброя надобна сейчас.

— Герцог Баторий, который движется на помощь вашей светлости, без сомнения, поможет вам и в этом, — бодро заявил посол. — Венгерская корона, слава Иисусу, не оставляет своего верного вассала.

Воевода не ответил. Михай Фанци в то самое утро дал понять: армия Батория сдвинется с места лишь в том случае, если турецкое войско выйдет из сковавшего его оцепенения и двинется дальше, создавая угрозу Семиградью. Штефана это теперь устраивало; князь чувствовал уже, что справится с противником без вторжения в его землю нового войска, хоть и союзного. Штефан знал: все равно круль Матьяш припишет себе победу, разошлет по всем дворам хвастливые листы: султана-де прогнал он, послав против нехристя двух своих воевод — Батория Семиградского и Штефана Молдавского. Пусть хвастает Матьяш, вечное дитя на престоле, лишь бы убрался наконец из Молдовы проклятый Мухаммед.

А Фанци внутренне взвеселился, когда Гандульфи напомнил о том, что Штефан Матьяшу — вассал, что они — господин и слуга. Слыхано ли дело, чтобы слуга нападал на владения своего хозяина, громил его в битве, гнал! Или чтобы слуга запросто отбирал у господина его добро, как Штефан отнял Хотин у второго своего сюзерена, польского короля!

Штефан-воевода, продолжая объезд, с удовлетворением посматривал на вражеский лагерь. Стан султана действительно казался скованным тяжелой неподвижностью, как больной на своем одре. Конечно, то были пока лишь усталость, недоедание, долгое бездействие. Это все ослабит мышцы какого угодно силача: мощи у армии султана еще очень много, она еще постарается отомстить за свои неудачи. Но уходить из Молдовы все-таки придется, это становилось все более очевидным. Еще неделю-две назад с палаток в лагере каждое утро сгребали по-прежнему носившуюся в воздухе черную пыль; теперь их давно уже не чистили, и даже в лихих завываниях муэдзинов у шатра походной мечети теперь слышались жалостливые звуки. Еще не так давно бдительный Русич не допустил бы вот такой, без мощной охраны, поездки своего государя в полете стрелы от вражьего стана. Теперь можно было не опасаться вылазки осман. Турки решались выходить за ограду лишь значительными силами, и это исключало внезапность.

Мессер Боргезе Гандульфи не был военным, обзор расположения армии Большого Турка мало в чем мог его просветить. Мессер Боргезе был негоциантом, знатоком финансовых операций и сношений между странами; в пору морских путешествий ученому венецианцу, мыслителю и поэту, приходилось заниматься немного и пиратством, но более — для развлечения, чтобы поупражняться в рубке на палашах, к которой имел пристрастие в юности. Продолжая непринужденную беседу, мессер Боргезе присматривался не столько к османам за их частоколом, сколько к молдавскому палатину, блистательная слава которого над миром взошла так внезапно и была такой неожиданностью для монархов и правительств европейских держав. Что напишет мессер Боргезе в своем отчете об этом человеке, удивляющем свет? Il Domine Stefano, как называют его в синьории, личность — сложная; за несколько дней, отпущенных послу, такого не раскусить. Но многое занести в походную тетрадь мессер Боргезе уже мог. Иль домине Стефано, бесспорно, великодушен, но при том — расчетлив. Благороден, но вспыльчив, и во гневе — безжалостен. Истинно преданных ему людей умеет примечать, выделяет и любит, награждает по заслугам; в ком, однако, сомневается, к тому может быть и несправедлив. Честность и храбрость — таковы качества, которые молдавский герцог ценит превыше всего. Сам не чуждый книжной грамоте, в отличие от многих властителей — многое, по-видимому, читавший, с уважением относится к науке и ученым, но безошибочно распознает и гонит прочь шарлатанов, прорицателей, астрологов. Глубоко и искренне верующий, унаследовал от отца и деда уважение к людям иной веры, твердо удерживая в узде нетерпимость своих попов, воинственный фанатизм заезжих посланцев Рима.

Вспышки безудержной ярости у палатина Штефана могут сменяться приливами холодной жестокости, холодная жестокость — прощением, кажущимся нежданным, но подсказанным здравым смыслом или даже голосом прирожденной доброты. Что запишет еще мессер Боргезе, чтобы подкрепить впечатления примером? Князь велел казнить многих пленных турок после минувшей зимней битвы, но в эту кампанию, в канун решающего боя отпустил большую часть воинов, чтобы те смогли отстоять от татар свои очаги. Проливал кровь, как воду, налетая на соседей, но был при том справедливым и милосердным, истинно мудрым судьей. Заводил, где ни бывал, подружек, но княгиню свою почитал безмерно, прижитых же по разным городам и селам детей забирал ко двору, содержал в чести и воспитывал наравне с законными княжатами. И оставался при всем том для людей вечной тайной.

Вежливо беседуя с посланцем синьории, Штефан в тоже время зорким глазом воеводы отмечал незаметные для другого подробности на широком пространстве, на котором оба войска продолжали упорную, часто — невидимую борьбу. И вполголоса, извинившись перед мессером Боргезе, отдавал приказания ехавшим следом капитанам Молодцу и Славичу — где что сделать. Вот тут, на лугу близ главного шляха к югу, где могла ударить османская конница, надо бы разбросать побольше железных шипов. В той прогалине — удобном месте для вражеской вылазки — хорошо бы устроить в довольном числе волчьи ямы. Здесь нужен еще дозор, там — застава, возле соблазнительного для турок, видимого из лагеря звонкого родника — добрая засада. Доступ к собственному стану следует обезопасить получше: подпилить деревья, чтобы завалить ими при случае ворога, наставить ловушки. Турки, видно, пока не ведают, где главный лагерь молдаван, но могут и узнать. Костров более вблизи них не жечь. Зато на дальних больших полянах, на широких залысинах в вершинах холмов, где леса не было, в просматривающихся из турецкого стана, не слишком отдаленных долинах надобно зажигать их побольше, каждому войнику — по пять, шесть огней, чтобы бесермены устрашились числу хозяев сей земли. Если даже турки будут догадываться, что это уловка, бесчисленные огни среди ночи останутся для них постоянным источником тревоги.