Оно - Стивен Кинг

Доктор Хэндор мягко обхватил ладонями сломанную руку Эдди и сжал. Боль взорвалась.

Эдди лишился чувств.

Ему дали выпить какой-то жидкости, и доктор Хэндор наложил на руку гипс. Эдди услышал, как он сказал матери, что это перелом по типу «зеленой ветки»,[293] не более серьезный, чем любой другой детский перелом. «Такие переломы обычно случаются у детей, когда они падают с деревьев», — пояснил он, и тут же Эдди услышал возмущенный ответ его матери: «Эдди не лазает по деревьям! А теперь я хочу знать правду! Насколько он плох?»

Потом медсестра дала ему таблетку. Опять он почувствовал прикосновение ее груди к своему плечу и порадовался возможности ощутить это мягкое давление. Даже сквозь застилающий глаза туман Эдди видел, что медсестра злится, и ему показалось, что он сказал: «Она — не прокаженный, пожалуйста, не думайте так, она трясется надо мной, потому что любит меня», — но, вероятно, не произнес ни слова, потому что сердитое лицо медсестры не изменилось.

Потом он смутно помнил, как его везли по коридору и позади, затихая, слышался голос матери: «Что значит, приемные часы? Не говорите мне про приемные часы, это мой сын!»

Затихая. Эдди радовался, что она затихала, радовался, что он затихал. Боль ушла, а вместе с ней и ясность мышления. Он не хотел думать. Он хотел дрейфовать. Чувствовал, что правая рука стала слишком тяжелой. Задался вопросом, наложили ему гипс или нет. Не мог разобраться, в гипсе его рука или нет. Он смутно слышал голоса из радиоприемников, стоящих в палатах, смутно видел других пациентов в больничных халатах, вышагивающих по широким коридорам, и было жарко… так жарко. Когда Эдди вкатили в палату, он увидел солнце, скатывающееся к горизонту злым оранжево-кровавым шаром, и вдруг подумал: «Как большая пуговица на клоунском костюме».

— Вставай, Эдди, ты можешь ходить, — произнес голос, и он обнаружил, что может. Скользнул между чистых прохладных простыней. Голос сообщил ему, что этой ночью он будет ощущать боль, но не должен звонить с просьбой принести таблетку болеутоляющего, если только боль не станет слишком уж сильной. Эдди спросил, можно ли ему попить. Ему дали стакан с водой и соломинку с гофрированной серединой, чтобы он мог ее согнуть. Он выпил всю воду, вкусную и холодную.

Боль он в ту ночь ощущал, много боли. Лежал без сна, держа в левой руке кнопку вызова, но не нажимая на нее. Снаружи бушевала гроза, и когда вспыхивала сине-белая молния, он отворачивался от окон, боясь, что увидит чудовищную ухмыляющуюся физиономию, выгравированную на небе этим электрическим огнем.

Наконец он заснул, и ему приснился сон. Он увидел, как Билл, Бен, Ричи, Стэн, Майк и Бев — его друзья — приехали в больницу на велосипедах (Билл привез Ричи на багажнике Сильвера). Он удивился, что Бев в платье — приятного глазу зеленого цвета. Как вода в Карибском море на обложке «Нэшнл джиогрэфик». Эдди не мог вспомнить, видел ли он ее когда-либо в платье; на память приходили только джинсы и бриджи да, как это назвали девочки, «школьный комплект» — юбки и блузки, блузки обычно белые, с круглыми воротниками, юбки обычно коричневые, плиссированные, подрубленные по середину икры, так что ссадины на коленках не выставлялись на всеобщее обозрение.

Во сне он видел, как приехали они к двум часам пополудни, когда к пациентам начинали пускать посетителей, и его мать, которая терпеливо ждала с одиннадцати утра, принялась кричать на них так громко, что все на нее оборачивались.

«Если вы думаете, что войдете туда, вам следует еще разок хорошенько подумать!» — кричала его мать, и теперь клоун, который все это время тоже провел в комнате ожидания (но сидел в углу и до этого момента прикрывал лицо иллюстрированным журналом «Лук»[294]), вскочил и принялся беззвучно аплодировать, быстро сводя и разводя руки в белых перчатках. Он прыгал и плясал, прошелся колесом, сделал сальто назад, пока миссис Каспбрэк кричала на таких же, как Эдди, Неудачников, пока они один за другим прятались за спину Билла, который стоял как скала, побледневший, но внешне спокойный, глубоко засунув руки в карманы джинсов (может, для того, чтобы никто, включая самого Билла, не мог видеть, дрожат они или нет). Клоун оставался невидимым для всех, кроме Эдди… хотя младенец, который мирно спал на руках своей матери, вдруг проснулся и громко расплакался.

«Вы и так сделали много зла! — кричала мать Эдди. — Я знаю, что это за мальчишки. Они плохо учились в школе, они на плохом счету в полиции! И если эти мальчишки имеют на вас зуб, это не причина для них иметь зуб и на Эдди. Я ему это сказала, и он со мной согласился. Он хочет, чтобы я велела вам уйти, он больше не желает иметь с вами дела, больше не желает никого из вас видеть. Отныне ему не нужна ваша так называемая дружба! Ни с кем из вас! Я знала, что это приведет к беде, и посмотрите, что из этого вышло! Мой Эдди в больнице! Такой слабенький мальчик, как он…»

Клоун скакал, прыгал, садился на шпагат, стоял на одной руке. Улыбка его становилась совсем уж настоящей, и в своем сне Эдди осознал, что именно этого клоун, разумеется, и хотел — вбить среди них славный большущий клин, развести их в стороны и уничтожить малейший шанс на совместные действия. Охваченный мерзким экстазом, клоун сделал двойной кувырок и сочно чмокнул его мать в щеку.

— Ма-а-альчишки, ко-о-оторые с-сделали э-это… — начал Билл.

— Нечего тебе со мной говорить! — завизжала миссис Каспбрэк. — Не смей мне что-то говорить! Я сказала, ваши с ним пути разошлись! Навсегда!

Потом в комнату ожидания вбежал интерн и сказал матери Эдди, что она должна успокоиться или ей придется покинуть больницу. Клоун начал таять, исчезать, и при этом меняться. Эдди увидел прокаженного, мумию, птицу; он увидел и оборотня, и вампира с зубами — бритвенными лезвиями, торчащими в разные стороны, как зеркала в зеркальном лабиринте в ярмарочном парке аттракционов; он увидел Франкенштейна, какую-то тварь, мясистую и похожую на моллюска, открывающего и закрывающего пасть; он увидел десяток других страшных монстров, сотню. Но аккурат перед тем как клоун исчез окончательно, он увидел самое жуткое: лицо своей матери.

«Нет! — попытался он закричать. — Нет! Нет! Это не она! Это не моя мать!»

Никто не оглянулся. Никто не услышал. И на грани пробуждения, с ужасом, от которого его бросило сначала в жар, а потом в холод, он понял, что никто и не мог услышать. Он умер. Оно убило его, и он умер. Стал призраком.

От горько-сладкого триумфа, который испытала Соня Каспбрэк, отвадив так называемых друзей Эдди, не осталось и следа, едва на следующий день, 21 июля, она вошла в отдельную палату Эдди. Она не могла сказать, почему такое случилось с ощущением триумфа, или почему ощущение это вдруг сменилось безотчетным страхом; наверное, дело было в бледном лице ее сына, на котором не отражались ни боль, ни тревога. Нет, такого выражения у него она еще не видела. На нем читалась проницательность. Проницательность, и настороженность, и решимость.