12 шедевров эротики - Коллектив авторов

– Почему же ты пришел гак поздно сегодня вечером? – спросила Евгения.

Мальчик извинялся, растягивая слова:

– Я должен был оставаться в доме… мама уходила в город по делу…

– Мама, мама… Ах ты, негодяй, правда ли это, по крайней мере?

Она вздохнула и, вперив свои глаза в глаза этого ребенка, опираясь руками на его плечи, начала грустным, страдающим голосом:

– Когда ты долго не приходишь, я всегда чего-то боюсь… Я не хочу, чтобы ты опаздывал, мой дорогой… Ты скажешь твоей матери, что если это будет так продолжаться… ну, так я тебе ничего не буду больше давать… для нее…

Потом она сказала, дрожа всем телом и раздувая ноздри:

– Как ты красив, любовь моя! О! твоя маленькая мордочка… твоя милая мордочка… Я не хочу, чтобы другие владели ею. Почему ты не надел своих прелестных желтых ботинок? Я хочу, чтобы на тебе было все красиво, когда ты приходишь ко мне… Ах, эти глаза… эти большие, плутовские глаза, маленький разбойник! Держу пари, что они смотрели на другую женщину! А твой ротик… твой ротик! Что он делал, этот ротик!..

Он ее успокаивал, улыбаясь и слегка покачиваясь:

– Ей-богу, нет… Я тебя уверяю, Нини… мама действительно уходила из дому по делу… это правда!..

Евгения повторила несколько раз:

– Ах! негодяй… негодяй… Я не хочу, чтобы ты смотрел на других женщин… Твоя маленькая мордочка должна быть только для меня, твой милый ротик для меня… твои большие глаза для меня!.. Ты меня очень любишь, скажи?

– О! да… конечно…

Они говорили о лошадях, скачках, женщинах и рассказывали темные и грязные истории о своих господах. Если их слушать, то все их господа поголовно были педерастами. Потом, когда вино воспламеняло головы, они начинали говорить о политике… Вильям был непримиримым, ярым реакционером.

– Мой идеал, мой герой – это Кассаньяк! – кричал он. – Груб, жесток… но молодец!.. Они его боятся!.. Вот ловко пишет!.. А, негодяи!.. Пусть они почувствуют этого молодца!

В разгаре самого шумного спора Евгения вдруг бледнела и с заблестевшими глазами вскакивала и подбегала к двери. Мальчик входил, и на его красивом личике выражалось удивление при виде этих незнакомых ему людей, этих пустых бутылок и всего этого беспорядка на столе. Евгения припрятала для него и стакан шампанского, и тарелку с лакомствами. Потом они оба исчезали в соседней комнате…

– О! твоя милая мордочка… твой маленький ротик… твои большие глаза!..

В такой вечер корзинка для родителей мальчика наполнялась большими и лучшими кусками. Надо, чтобы и они попробовали вкусненького, эти добрые люди…

Однажды вечером, когда мальчик долго не приходил, один толстый кучер, вор и циник, который всегда бывал на этих обедах, видя, что Евгения беспокоится, сказал ей:

– Не мучайтесь так, не стоит вам так беспокоиться… Он сейчас придет… ваш развратник…

Евгения встала дрожащая, в угрожающей позе:

– Что вы сказали? Вы… Развратник!.. Этот херувим? Посмейте только повторить! А если бы даже… если это ему доставляет удовольствие, этому ребенку… Он достаточно красив для всего… Понимаете?

– Конечно… развратник, – возразил кучер с жирным смехом. – Подите спросите об этом у графа Гюро, это отсюда в двух шагах, на Марбской улице…

Он не успел кончить… Звонкая пощечина прервала его слова… В эту минуту в дверях показался мальчик. Евгения подбежала к нему…

– Ах! мой дорогой… моя любовь… пойдем скорее… не оставайся с этими грязными негодяями…

Мне же все-таки кажется, что толстый кучер был прав.

Вильям мне часто рассказывал об Эдгаре, знаменитом жокее и кучере у барона Берксгейма. Он гордился своим знакомством с ним, восхищался им почти так же, как Кассаньяком. Эдгар и Кассаньяк – этими двумя людьми он восторгался больше всего в жизни… Мне кажется, что было бы опасно в разговорах с Вильямом пошутить на их счет или даже спорить с ним о них. Когда Вильям возвращался поздно ночью откуда-нибудь, он всегда извинялся предо мной, говоря: «Я был с Эдгаром» – таким тоном, который подразумевал, что это обстоятельство не только не требует извинения, но еще делает честь тому, кто пользовался этим изысканным обществом…

– Почему ты не пригласишь на обед твоего знаменитого Эдгара, чтобы я его тоже увидала? – спросила я однажды у Вильяма.

Вильям был возмущен этой идеей и высокомерно заявил:

– Что ты говоришь!.. Неужели ты воображаешь, что Эдгар стал бы обедать с простыми слугами?

Как раз от Эдгара Вильям перенял этот несравненный способ придавать блеск своим шляпам… Однажды на скачках в Отейле к Эдгару подошел молодой маркиз Плерэн.

Скажите, пожалуйста, мой милый, – сказал маркиз умоляющим тоном, – каким образом получается у вас такой блеск на ваших шляпах?

Вы спрашиваете о моих шляпах, господин маркиз? – ответил Эдгар, очень польщенный, потому что молодой маркиз Плерэн, вор на скачках и шулер в карточной игре, был тогда одной из самых больших знаменитостей в парижском свете. – Это очень просто… только это, как и лошадей, которые выигрывают на скачках, надо знать… Это делается следующим образом… Каждое утро я заставляю моего лакея бегать по комнате в продолжение четверти часа… Он, конечно, потеет, ведь так? А пот содержит жир. Тогда он тонким шелковым платком собирает пот, выcтупивший у него на лбу и этим потом он натирает шляпу… Затем утюгом… Но для этого нужен здоровый и чистоплотный человек… предпочтительно шатен, потому что пот блондинов пахнет иногда очень сильно. И потом не всякий пот подходит… В прошлом году я дал этот рецепт принцу Уэльскому…

И, когда молодой маркиз Плерэн благодарил Эдгара, украдкой пожимая ему руку, последний прибавил конфиденциально:

– Играйте на Баладера… Он выиграет, г-н маркиз.

Я кончила тем, что – это действительно смешно, когда я об этом вспомнила – также стала гордиться таким знакомством для Вильяма… Для меня Эдгар был в то время тоже чем-то недостижимым, как германский император… Виктор Гюго… Поль Бурже или кто-нибудь в этом роде…

Мои господа принадлежали к тому обществу, которое принято называть большим парижским светом; то есть барин был дворянин, но без гроша в кармане, а происхождение барыни было покрыто мраком неизвестности. Насчет ее происхождения ходило много темных слухов, один хуже другого. Вильям, который хорошо знал все сплетни высшего общества, говорил, что она была дочерью одного бывшего кучера и горничной, которые благодаря разным проделкам успели собрать маленький капитал. Они поселились затем в одном из заброшенных парижских кварталов и стали заниматься ростовщичеством. Деньги они одалживали под большие проценты, главным образом кокоткам и прислуге, и таким образом в очень короткое время нажили большое состояние… Счастливцы!.. И на самом деле у барыни, несмотря на внешнее изящество и очень красивое лицо, были странные манеры и вульгарные привычки, которые меня очень шокировали. Она любила вареное суповое мясо, свиное сало с капустой и, как простые извозчики, очень любила вливать в свой суп красное вино. Мне было стыдно за нее… Часто в своих ссорах с барином она забывалась до того, что ругала его самыми' непристойными словам. В такие минуты гнев пробуждал в глубине ее существа, еще плохо очищенного всей этой слишком еще недавней роскошью, низменные семейные задатки и вызывал на ее устах такие слова, в которых я, горничная, а не дама, страшно раскаивалась, когда мне случалось их произносить… Но вот… Никто и не воображает себе, сколько есть женщин с ангельскими ротиками, с глазами, как звезды, носящих трехтысячные платья, которые у себя дома грубо ругаются, позволяют себе непристойные жесты и вообще отвратительны своей вульгарностью…

– Светские дамы, – говорил Вильям, – это все равно что соус, приготовленный в лучших кухнях: нельзя никогда смотреть, как и из чего повар его готовит. Это может вам внушить отвращение к нему…

Вильям часто произносил такие скептические афоризмы. И так как он все-таки был очень галантен, то прибавлял, обнимая меня за талию:

– Такая девочка, как вы, меньше льстит тщеславию любовника… Но это все-таки приятнее…

Я должна сказать, что свой гнев и грубые слова барыня изливала только на своего мужа. С нами она была, я повторяю это еще раз, скорее робка…

Барыня обнаруживала также посреди беспорядочности ее дома, посреди всей этой расточительности, которую она терпела, совсем неожиданную скупость… Она бранила кухарку за безделицу, за лишних два су, которые та потратила на салат, экономила на кухонном белье, сердилась за какой-нибудь трехфранковый счет и успокаивалась только тогда, когда после жалоб, бесконечной переписки и нескончаемых хлопот она добивалась скидки в пятнадцать сантимов, которые с нее несправедливо взяла железная дорога или почта за пересылку какого-нибудь пакета. Каждый раз, когда она нанимала экипаж, начинались переговоры с кучером, которому она не только не давала на чай, но у которого она еще ухитрялась сорвать что-нибудь с условленной цены… Но эта скупость не мешала тому, что ее деньги вместе с бриллиантами и ключами, валялись везде: на столах, каминах, на мебели. Она продавала за бесценок свои самые богатые туалеты, самое тонкое белье; она давала себя нагло обирать разным поставщикам предметов роскоши, принимала, не моргнув бровью, счета старого метрдотеля, как барин, впрочем, принимал счета Вильяма. А между тем один Бог знает, сколько в них было плутовства! Я говорила иногда Вильяму: