Красный террор глазами очевидцев - Сергей Волков

Стребков: «Я, товарищ, не следователь „самый“, уже что есть… Я по профессии слесарь. Но все же с тобой как-нибудь разберусь… Дело бывалое… Говори, вот по материалу видно, что ты, значится, в списках Деникинских офицеров состоишь…»

Николенко объясняет, что, будучи призван по мобилизации Добровольческой армией, был зачислен на службу в бронедивизион, что таковой только формировался лишь, что находился Николенко беспрерывно в Одессе, не будучи ни разу отправлен на фронт. Стребков: «Значит, признаешь себя виновным в контрреволюции…» Николенко категорически отрицает. Допрос закончился некоторыми вопросами о прошлом г. Николенко и обещанием через несколько дней по проверке материала вновь допросить.

Был канун праздника Троицы, и тюремная церковь была переполнена молящимися. Неожиданно для всех служба распоряжением тюремного начальства была прервана, и арестантам было приказано разойтись по камерам. Небывалый доселе в тюрьме случай прерыва службы взбудоражил арестантов, но появление в нижнем коридоре тюрьмы главных палачей Чеки Вихмана, Федьки Бертума, Голубева (заведующего расстрелами в тюрьме) и начальника оперативной части Юрьева — объяснило всё. Грузовика не было, но зато тюремный двор был заполнен красноармейцами-«чекистами» — предстояло брать солидную партию, которую нельзя было вместить в грузовик.

Приезд «самого» Вихмана навел столь сильную панику на всех заключенных, что последние быстро пошли по камерам. Вихман — страшилище Чека. Он собственноручно расстреливает приговоренных. Об этом всем известно отлично. Но Вихман, если ему физиономия чья-то не понравится или ему не угодишь ответом, может расстрелять и тут же в камере по единоличному своему желанию.

Из соседних камер были вызваны аптекарские купцы г.г. Лимонник (45 лет), Плессер (старик 60 лет), Брухис и Розенфельд, обвинявшиеся в спекуляции, Бельченко, вольноопределяющийся старой армии, — по обвинению в службе в Добрармии, Кригмокт, рабочий-водопроводчик, обвинявшийся, как об этом было затем официально заявлено в «Известиях», в допущении карточной игры у себя в доме, Хитрик, бессарабец, вся вина которого заключалась в том, что он прибыл в Одессу при добровольцах из Бессарабии, уже занятой тогда румынами, был опознан на улице кем-то, видевшим его на улицах в г. Кишиневе, в обществе румынских офицеров, что дало повод к официальному затем в «Известиях» объявлению, что гражданин Хитрик расстрелян за «шпионаж в пользу румын», и другие. Очередь дошла до нашей камеры.

— Николенко, Авдеев, Максимович — с вещами на двор, — отчетливо произнес Руденко…

Бедный Максимович… вторично его берут уже в «гараж»… Так и не избег он смерти… А Николенко, Авдеев — эти милые интеллигентные люди… За что…

Уходившие прощались, многие целовались, некоторые рыдали навзрыд и кричали. В воздухе стоял какой-то дикий гул… Геройски ушел на смерть офицер Николенко. «Только бы Федька не промахнулся, чтобы сразу кончить» — были его последние слова.

Тем же Руденко был вызван из камеры нижнего этажа некто Василий Озеров, что сильно заставило волноваться нашего морского капитана — однофамильца. Наконец, вся партия была собрана уже в тюремном дворе и, окруженная вооруженными красноармейцами, быстро пошла по пыльной дороге…

Передавали, что Максимович вновь умолял перед казнью допустить его к председателю Реденсу, ссылаясь на «его» обещание быть освобожденным, но на сей раз ему не помогло… «Молчи, гад» — был презрительный ответ Вихмана.

В официальном отчете о расстреле Максимовича было указано, что последний расстрелян «за издевательство над коммунистами и избиения последних». Среди нас, знавших покойного, этот мотив убийства вызвал горькое недоумение.

Когда спустя пару дней был вызван к следователю на допрос заключенный нашей камеры Василий Озеров, мы все вздохнули с облегчением. Последний находился под стражей уже три месяца; будучи арестован по доносу о службе его в контрразведке Добровольческой армии. Обвинению не на чем было базироваться. Так как у г. Озерова было достаточно аргументов, удостоверявших его «лояльность» к советской власти и вздорность возводимого на него обвинения.

Когда Озеров вернулся с допроса, на нем лица не было… Сильно побледневший, с туго сжатыми губами и потухшим взором вошел Озеров в камеру. Оказалось, что, когда следователь узнал, что перед ним Озеров — офицер, он заявил так: «Как вы живы… Ведь я приговорил вас к расстрелу. Жаль, значит, вместо вас расстреляли другого Озерова, которого я сейчас хотел допрашивать и по делу вижу, что, возможно, последний был бы освобожден… Черт знает, что такое… Ну, а вы, товарищ Озеров, идите обратно в камеру… Ваше дело ведь закончено, и о вас есть уже приговор…» Несчастный Озеров спустя три недели, после допроса его еще другим следователем не избег грузовика…

Постоянные — два раза в неделю минимум — приезды грузовика, душераздирающие сцены, сопровождавшие расставание смертников, дикие выходки потерявшего всякое понятие о человечности Вихмана, слезы провожавших были самыми ужасными моментами моего пребывания в тюрьме. Отпуск на свободу сопровождался тем же вызовом, что и отправка на казнь. В этом и заключается новый вид утонченной пытки: вызванный до самого прихода в контору не знает, для какой цели его пригласили.

Так было и со мною; после 56 дней и краткого допроса меня следователем, длившегося около получаса, без предъявления мне обвинения, без соблюдения элементарных условий правосудия я был вызван в контору, где отсутствие конвоя убедило меня, что меня ждет свобода…

К. Алинин[95]

«Чека». Личные воспоминания об Одесской чрезвычайке[96]

ЧК! — Чрезвычайка О сколько в этом звуке —

Для сердца русского слилось!..

Я не знаю, что представляли из себя чрезвычайки других крупных городов, обеих столиц и всяких медвежьих углов, где местные «деятели» рассудку вопреки и наперекор существовавшим декретам из центра насаждали свои «семейные» чрезвычайки. Мне известно, впрочем, что в этих уездных застенках сводились мелкие, личные «деревенские» счеты, удовлетворялось чувство злобы и мести уездных пигмеев, всяких неудачников с раздавленным самолюбием и… лилась кровь, лилась человеческая кровь.

Здесь я буду описывать лишь свои впечатления и воспоминания об одесской чрезвычайке, в стенах которой я провел долгих четыре недели, был приговорен к расстрелу и каким-то чудом спасен. Но прежде чем поделиться с читателем правдивым дневником этого кошмарного прошлого, я постараюсь в нескольких словах набросать картину положения чрезвычайных комиссий на общем фоне советского строительства.

Чрезвычайные следственные комиссии возникли как особые органы судебно-следственного характера, сочетавшие в себе следственные функции с функциями военно-полевых судов. Самое название этих комиссий «чрезвычайными» указывало, с одной стороны, на временный их характер, а с другой — на особые полномочия этих комиссий, на исключительное право их производить аресты любого должностного лица советской республики на дискредиционное право президиума ЧК принимать к своему производству и судебному рассмотрению всякое дело, по коему следствие велось агентами и следователями ЧК.

Чрезвычайки северной России были, по мысли создателей своих, прежде всего органами розыска и следствия. Судебные функции составляли право, а не обязанность чрезвычаек, которые могли любое дело передавать на гласное рассмотрение другого чрезвычайного суда — революционного трибунала или ревтрибунала. Никакого определенного правила, устанавливающего подсудность дела чрезвычайке или ревтрибуналу, советское законодательство не знает. И суверенные чрезвычайки, снабженные неограниченными полномочиями, свободные от какого бы то ни было инстанционного подчинения, быстро завоевали положение государства в государстве. Всякие позднейшие попытки Совета народных комиссаров и отдельных представителей его обуздать разнузданную кровавую работу этих застенков встречали ожесточенный отпор со стороны чрезвычайных комиссий.

Насколько независимо чувствовали себя заправилы чрезвычаек, насколько опьянены они были магическим значением и терроризирующей силой этих двух букв — «Ч. К.» — можно судить по тому, что из уст деятелей одесского застенка мне не раз приходилось слышать слова:

— Мы никому не подчинены, кроме всеукраинской чрезвычайки. Нам плевать на исполком рабочих депутатов и на все совдепы! Если захотим, то арестуем самого Ленина!

Чем объяснить себе эту неограниченную власть ЧК? Власть, которой тяготились, гнет которой так остро ощущали даже те, кто возглавляли собой советскую республику А тем более представляется непостижимой эта неограниченность власти чрезвычаек, если учесть то глубокое возмущение и даже ненависть, которую питали к чрезвычайкам верховные хозяева советского государства — рабочие, и в особенности крестьяне. Пусть будущие кропотливые исследователи и историки дадут человечеству исчерпывающий ответ на этот вопрос. В мои скромные задачи не входит столь детальное освещение и обоснование всех тех хаотических явлений, тех роковых абсурдов, которые так пышно расцветали на советской почве.