Учительница - Михаль Бен-Нафтали
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Она стремилась создать для них свою реальность, состоявшую из выученных ими слов, распаковывала весь багаж знаний, которыми обладала, – а скорее всего, и тех, о которых не подозревала.
– Слово может даровать жизнь или смерть, – сказала она им.
– Вы и правда так считаете? – спросил ее один мальчик.
– Да, разумеется. Например, когда объявляют войну или мир, приносят клятвы или обещают доставить людей с одного конца земли на другой на пароходе или самолете. Во всех этих случаях слово может спасти, а может убить.
– А когда мы просто болтаем ни о чем?
Она рассмеялась, раскинула руки и широким символическим жестом собрала всех ребят, щебеча на венгерском, английском и французском. Во сне я отчетливо различила венгерский, хотя в реальности не подозревала, как он звучит. И ясно понимала, что наяву не слышала от нее ничего, кроме молчания.
Мне казалось, что на уроках она погружается в самые сокровенные глубины языка, превращая недосягаемое в доступное. Один из ребят спросил ее, не имеет ли она в виду историю о потомках Шема, которую они проходили на уроках Торы; ведь это они сказали друг другу: «Ну-ка, построим город и башню с вершиной в небесах и прославимся», – и стоило им это сказать, как из земли вырос город. Очкастая девочка предположила, что в Вавилоне люди придумали единый язык и за это Бог до сих пор всех нас наказывает.
– Думаешь, это кара Божья?
– Мои родители говорят, что это наказание людям, которые забыли Бога.
Вместе они разучивали слова, существительные и прилагательные, предлоги и местоимения, спрягали глаголы. На ее уроках они были где угодно, только не в Берген-Бельзене. Из сведений о мире, которые обрывками перекочевали в ее память со страниц роскошного издания «Британники» – 29 томов энциклопедии гордо занимали три отдельные полки в гостевой комнате родительской квартиры, – она составила для детей словарик, чтобы они могли выбирать овощи и фрукты на рыночных прилавках, приглашать гостей на щедрое застолье, выходить на рыбалку в открытое море, устраивать пикники на свежем воздухе, составлять и решать кроссворды на тему сладостей. Сытно пообедав, дети выстраивались в шеренгу и под ее чутким руководством учились плавать, старательно отрабатывая движения кроля, брасса и баттерфляя. Гарцевали по классу, как бравые всадники, распевали веселые куплеты у костра, бегали на четвереньках за семилетней Ханой, которая так передвигалась с тех пор, как попала в лагерь; и когда, притаившись за перевернутым табуретом, она вдруг начинала грозно лаять, отвечали ей на смеси языков разных зверей, травоядных и хищников, будто и правда были теми богоизбранными видами, которые Ной взял с собой в ковчег, дабы они не были стерты с лица земли, а когда закончится потоп, их вновь выпустят на волю.
24
С первого взгляда можно было не заметить красоту лица Клары: задумчивые голубые глаза, полные темно-красные губы, которые подчеркивали мягкость черт и заодно со вздернутым веснушчатым носиком создавали впечатление соблазнительной чувственности и озорной невинности. Казалось, крупное тело, которое с возрастом становилось все объемнее, делало Клару неуязвимой, защищая своей броней дерзкую жизнерадостность лица, обрамленного короткими прямыми черными волосами, которые она стригла еще со школы.
«Клара все время спрашивает о тебе», – одновременно упрекала и завлекала ее мама, когда они с папой возвращались от Адлеров, делая попытку разжечь дружеские чувства дочери к старой подруге, с которой она перестала видеться примерно в четырнадцать лет. В ответ Эльза справлялась о благополучии Клары, чем беседа и заканчивалась. Она больше не присоединялась к совместным семейным поездкам. Ушла в свой мир, а Клара – в свой: окончила школу и поступила в художественную академию. Их пути редко пересекались, если не считать той неловкой беседы, когда они столкнулись на улице по возвращении Эльзы из Парижа; беседа началась, скорее всего, потому, что Эльза ощутила мгновенную близость, которая возможна – справедливо это или нет – только с друзьями детства. Ощущение близости сочеталось с острой необходимостью излить перед кем-то душу и поделиться тоской, которую она испытывала из-за одного американца; она влюбилась в него, подслушав однажды утром его разговор с горничной в коридоре пансиона; она никогда не слышала такого чарующего голоса и бросилась искать его владельца – им оказался Кристофер Розео, студент-филолог, который писал диссертацию о Стендале и с которым она с некоторых пор проводила каждую свободную минуту, пока ему не пришлось вернуться в Берлин. С сияющими глазами рассказала она Кларе, как он пел ей оперные арии и поддразнивал по поводу предстоящей свадьбы, но все закончилось несколько месяцев назад, она потеряла с ним связь, продолжать не было смысла, ведь в любом случае ничего бы не вышло, да, собственно, ничего и не было, подчеркнула она, кроме платонической влюбленности, которой она позволила умереть. Клара пробормотала что-то о вечном пламени несбывшейся любви, а затем воскликнула: «Черт побери, почему ты так себя ведешь, Эльза?» Она промямлила что-то вроде: «Потому что мама так хочет», а Клара ответила: «Ну ты и дура». Эльза не могла вспомнить, какие мысли пришли ей в голову в тот момент: наверное, она смутилась, потому что знала, что Клара права, что это и правда глупость и уж точно недостаточно веская причина для каких-либо поступков; но кто лучше Клары знал, какое влияние оказывали матери на их жизнь, – она не имела права осуждать; и все же Эльза почувствовала, что Клара искренне удивилась и даже разочаровалась в ней, как будто ожидала чего-то другого и не думала, что она способна на трусость и бесхарактерность. «Ну ты и дура», – до сих пор звучало у нее в ушах. Дура не потому, что плохо училась в школе или чего-то не достигла; речь шла о глупости иного рода, которая не позволяла ей понять себя, четко обозначить границы – в первую очередь для себя и, следовательно, для других, – разобраться, что для нее хорошо, а что плохо. А несколько недель спустя Клара явилась к ней на свадьбу; Эльзе показалось, что всем своим видом она не то
