Одиночный выстрел - Алла Бегунова

Люда не была в Одессе полтора месяца. Сейчас, сидя в кузове санитарной «полуторки», с малой скоростью едущей по мостовой, она оглядывалась и старалась надолго запомнить город, за который воевала 73 дня. Осенние сумерки окутывали его улицы, площади, парки и бульвары. Но разрушения, причиненные вражеской авиацией и артиллерией, все-таки бросались в глаза, особенно — в центре. Многие здания лишились крыш, вторых и третьих этажей. Черными провалами вместо окон они печально смотрели на своих защитников, ныне уходящих прочь.

Маршрут 25-й дивизии пролегал по главным улицам Водно-транспортного района: от Преображенской — на Греческую и далее с поворотом на Польский спуск — к Таможенной площади. Внезапно на левой стороне улицы Людмила увидела двухэтажный дом райвоенкомата, разрушенный прямым попаданием бомбы. Здесь в конце июня ее приняли на службу в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Здесь в сейфе остался паспорт Людмилы со штампом о заключении брака с Алексеем Павличенко. Никакого сейфа среди закопченных стен она, конечно, не увидела. Только провалившиеся балки, только перекрученные остатки железной лестницы, по которой она когда-то поднималась в кабинет военкома.

«Полуторка» застряла на перекрестке, и Люда, созерцая руины райвоенкомата, размышляла о превратностях судьбы. Она постепенно приходила к выводу, что война оказала какое-то магическое влияние на ее жизнь. Людмила хотела быть преподавателем истории в средней школе, а стала снайпером, охотником на людей, одетых в румынские и немецкие мундиры. Она всем сердцем была привязана к своей семье и единственному сыну, но рассталась с ними, повинуясь долгу гражданина. На этой дороге, ведущей к славе или к… смерти, торчал, точно камень преткновения, незадачливый житель маленького городка Белая Церковь Алексей Павличенко. Фиолетовочернильный штамп в паспорте со всей очевидностью свидетельствовал о глупости, совершенной Людой Беловой в отроческие годы. Теперь штамп вместе с паспортом исчез в огненной топке войны. Она могла считать себя свободной от химер недавнего прошлого…

Одесский морской порт, самый крупный на побережье, с пятью километрами благоустроенных причалов, с прекрасным портовым хозяйством, с грузооборотом, достигавшим более десяти миллионов тонн в год, поздним октябрьским вечером напоминал библейский город Вавилон, переживающий последние часы перед катастрофой. Тысячи и тысячи людей в военной униформе наполняли его территорию. Там же находились армейские грузовики, тягачи с тяжелыми гаубицами, танки, бронемашины, походные кухни и другие обозные части, верховые и упряжные лошади Второй кавалерийской дивизии. Ею в июне командовал генерал-майор Петров, и он твердо пообещал конникам, что без них из Одессы не уйдет.

«В ночь на 16 октября оживление в Одесском порту было необычайное, — спустя десять лет после данного события вспоминал генерал армии и Герой Советского Союза И.Е. Петров. — Со всех прилегающих улиц и переулков потоками стекались войска, направляясь к свои кораблям, стоявшим у пирса. Хотя и требовалось соблюдать полную тишину, однако войск оказалось так много на сравнительно ограниченном пространстве Одесского порта, что уберечься от суеты, шума и гомона массы людей было невозможно. Личный состав Одесской военно-морской базы на погрузке проявил величайшую организованность. Не обошлось, правда, и без курьезов. Был случай, когда два ротозея при погрузке свалились с пирса в воду, но их быстро вытащили моряки. Отдельные отставшие солдаты, нарушая общий порядок, блуждали по пристани, разыскивая свои части, и так далее. Но все это не помешало своевременно и полностью закончить погрузку…»

Протиснувшись через Таможенные ворота, колонна чапаевцев направилась к Платоновскому и Новому молам в Новой гавани. Там у причалов их ждали теплоходы-сухогрузы «Жан Жорес», «Курск» и «Украина». Началась посадка. По трапам, спущенным с судов, на их палубы каждые сорок пять минут поднималась одна тысяча солдат, каждые полтора часа — две тысячи. По трапам же доставляли пулеметы и небольшие полковые минометы калибра 50 мм. Пушки и зенитные орудия, поставленные на деревянные поддоны, ждали своей очереди на пирсе. Их взять на борт могли только грузовые стрелы теплоходов, которые работали без перерыва.

Никогда прежде не совершала Людмила морских путешествий и на кораблях не бывала.

Но трудно было ей рассмотреть в затемненном одесском порту во всех подробностях теплоход «Жан Жорес», на который грузился медсанбат № 47 вместе со штабом 25-й дивизии и некоторыми другими ее подразделениями. Черный борт судна, имевшего длину более ста метров, отвесно поднимался над линией причала. Посредине над ним белела надстройка со шлюпками и толстой черной дымовой трубой, украшенной красной полосой и нарисованными на ней желтыми серпом и молотом.

По узкому трапу, один за другим, спотыкаясь от спешки, чапаевцы всходили на борт «Жана Жореса». Его капитан Лебедев, рослый, плечистый мужчина в морской фуражке с золотым «крабом» над козырьком, пристально наблюдал за погрузкой. Всех раненых он направил в столовую экипажа. Автомашины и гаубицы по его приказу опустили в трюмы № 1 и № 2, расположенные в носовой части теплохода. Четыре зенитные пушки калибра 37 мм капитан распорядился оставить на верхней палубе, справедливо полагая, что они пригодятся при отражении атак немецкой авиации во время перехода от Одессы к Севастополю.

Павличенко успела занять удобное место у большого круглого иллюминатора. Отсюда была видна почти вся Новая гавань. Столпотворение на ее молах мало-помалу прекращалось. Войска переходили с берега на суда. Три теплохода «Жан Жорес», «Курск» и «Украина», каждый грузоподъемностью в пять — шесть тысяч тонн, планомерно размещали людей и технику на своих палубах и в трюмах.

Новый командир 25-й дивизии генерал-майор Коломиец, до того бывший начальником тыла армии, в 21 час 35 минут 15 октября по радиотелефону доложил командованию Одесского оборонительного района, что посадка бойцов и командиров из вверенных ему частей на сухогруз «Жан Жорес» завершена благополучно. Коломиец получил «добро» на выход из порта, и через пятнадцать минут на теплоходе сняли с причала швартовые концы. Буксиры стали выводить судно на рейд. Затем заработал дизельный двигатель «Жана Жореса». Вздрогнув, теплоход сам начал движение. Гребной винт, проворачивая воду под его днищем, толкал судно вперед со скоростью десять морских узлов, то есть более 18 километров в час.

Непроглядная тьма обступила судно, идущее без сигнальных огней. Одесский порт уплывал вдаль желто-алой точкой. Там горели огромные портовые склады. То ли в них попала бомба при очередном налете фашистской авиации, то ли успешную диверсию совершили вражеские агенты. Тушить пожар было некому да и незачем. Он бушевал несколько часов и оставил после себя закопченные руины.

Ранним утром Людмила с разрешения своего лечащего врача Бориса Чопака вышла на верхнюю палубу теплохода. Дул слабый встречный ветер, качка почти не ощущалась. Солнце выглянуло из-за туч. Его лучи заскользили по мелким волнам, вспыхивая белыми, яркими отблесками. Бесконечная морская равнина расстилалась по обе стороны от «Жана Жореса». Одесский берег исчез, как мираж в пустыне.

Прислонившись плечом к металлической стене судовой надстройки, Люда полой шинели закрылась от ветра, вытащила серебряный портсигар с папиросами, щелкнула зажигалкой и вдохнула горьковатый дым. Трофейный портсигар — все, что осталось ей на память от лейтенанта Андрея Александровича Воронина. Ныне он спал вечным сном под фанерной звездой на кладбище у деревни Татарка. Не раз и не два видела Павличенко, как погибают двадцатидвухлетние лейтенанты из предвоенных выпусков пехотных училищ, отменно воспитанные и обученные, смелые ребята, для которых свобода и честь родной страны превыше всего. При команде идти в атаку они первыми поднимаются из окопов навстречу огненному валу: «Рота, за мной! За Родину! За Сталина! Вперед!» — и первыми получают пулю в сердце.

Она видела это, но все равно горевала об утрате.

Пусть фронтовики говорили между собой, что лейтенанту Воронину несказанно повезло, и он командовал их второй ротой полтора месяца. Обычно же на переднем крае молодой необстрелянный офицер может продержаться от силы пять-семь дней. Большего срока ему не отпущено при столь непрерывных и жестоких схватках, какие шли с начала августа под Одессой. А потом — либо с тяжелым ранением в госпиталь, либо — в братскую могилу в чистом поле или в густом лесу…

— Товарищ! — раздался грозный мужской голос откуда-то сверху. — На теплоходе разрешается курить только в строго определенных местах!

— Подскажите, где это место, — попросила она и подняла голову.

Опершись на поручни капитанского мостика, на нее смотрел вахтенный штурман — третий помощник капитана, человек лет тридцати, в морской кожаной куртке и черной фуражке. Он не ожидал, что нарушает правила девушка, причем — весьма миловидная. С мостика он разглядел лишь шинель, перебинтованную голову и пилотку, лихо сдвинутую набекрень.