Пустые комнаты - Алекс Палвин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
По моим ощущениям, Говард всегда приводил Питера в одно и то же время. Приглушал свет, зажигал стеариновую свечу, которая горела дольше восковой и не дымила, и ставил перед мальчиком. У меня было часа четыре, чтобы видеть Питера сквозь прорези в маске.
Казалось, кто-то управляет моей рукой. Я понимал, что нахожусь на грани помешательства, но даже если бы захотел, уже не смог бы остановиться. А я не хотел.
Питер Бакли напомнил мне одного мальчика, Тимоти Шейфера. Если бы Тим дожил до двенадцати, то выглядел бы в точности как Питер. Но он никогда не перерастет свои семь с половиной.
Я мог бы только год писать каменную стену за ребенком; было в ней что-то от поля поспевающей ржи, что-то от стогов, что-то от вспаханной земли, что-то от холма. И где-то там – дверь: не та, сквозь которую я попал сюда, а та, сквозь которую мог выйти.
Второй раз в жизни я писал, четко осознавая – почему и для чего.
В какой-то момент я понял, что Говард мягко снимает с меня маску.
– Нет! – хрипло крикнул я и попытался удержать маску.
Но она осталась в руках Холта. Я огляделся. Питера в комнате не было. Тогда я медленно поднял взгляд на Питера на картине. Взгляд его темных глаз пристально следил за мной. На пару мгновений я разучился дышать. Затем схватил стул и занес его над полотном. Достаточно одного удара, чтобы нанести холсту непоправимый урон.
– Теперь ты понимаешь? – негромко спросил Говард; он не пытался меня остановить.
Выражение безумия постепенно сошло с моего лица, я опустил стул.
– Да, – ответил я. Никогда прежде это слово не звучало так страшно. – Понимаю.
– Как ты ее назовешь?
– У нее не будет названия.
Я не собирался мыть кисти и палитры – сегодня, завтра, вообще. Что ты делаешь, когда создаешь свою лучшую работу? Правильно, оставляешь краску сохнуть.
* * *
Я сидел на дугообразных ступенях в основании башни и смотрел на лес. Дверь за спиной открылась.
– Я подумал, тебе захочется отпраздновать.
Говард протягивал мне бутылку виски.
– Спаиваешь меня?
– Ты можешь отказаться.
Завязав пить, ты не становишься автоматически хорошим послушным парнем. Нет, ты становишься собой. А это в разы хуже, чем быть хорошим послушным парнем. Сколько можно прожить без маски? Я посещал собрания АА. Там все без масок. Послушные парни. Такие долго не живут.
Это потому, что ты слаб, Дэнни.
Я скрутил крышку негнущимися пальцами, испачканными в краске, и хорошенько приложился. Виски обжег пищевод. Господи, как же мне этого не хватало!
Волны стеклянно-морозного воздуха разбивались о меня, но алкоголь уже начал выстраивать стену, делать меня нечувствительным к холоду. Ко многим вещам. Выбил меня из колеи – в ту колею, которая мне так нравилась.
Я лишь хотел, чтобы боль ушла. И она ушла.
– Где мальчик? – спросил я безразличным голосом.
– Забудь о нем.
– Об этой жертве ты говорил?
Глаза Холта смягчились.
– Ты видишь самую жестокую часть мира, но в то же время – это его самая прекрасная часть. Идем в дом.
– Нет, я собираюсь торчать здесь, пока ад не замерзнет. К тому же мне уже гораздо теплее.
– Это ложное ощущение. С алкоголем ты замерзнешь быстрее.
– Теперь отпустишь меня?
– Ты веришь, что сможешь вернуться к прежней жизни?
Это не означало «нет». Но и «да» это не было. Он спрашивал, верю ли я, что смогу вернуться к тому, от чего уехал, и вновь стать его частью.
Так верил ли я?
– Отвези меня в бар, – буркнул я. – Хочу сконцентрироваться на пьянстве.
Взгляд Говарда утратил мягкость.
– Накинь куртку.
Для меня это звучало очень хорошо.
29
Если после просмотра сияющих картин Тёрнера, особенно его поздних работ, нужно дать глазам время привыкнуть к тусклому окружающему миру, то после моих, наоборот, – наполнить их светом, загнать темноту по норам.
Парадайс был сверкающими нитями, протянутыми в ночи. Все украшено к Рождеству. Рокотали снегоходы, вдоль дороги ползла снегоуборочная машина, кто-то прогревал двигатель, кто-то хлопнул дверцей.
Как же странно – снова оказаться среди людей, света и звуков. Звуков! Стоя на расчищенной парковке, я ощущал себя голодающим, истосковавшимся по сочному стейку. Однако этот голод был не обычным, а каким-то звериным – резким, неумолимым, почти что противоестественным. В пределах видимости были несколько привлекательных женщин, но я приехал ради одной – той самой, из зеленого стекла.
– Ну что, Холт, идем гонять девок.
– Ты женат.
– Ты куда?
– Мне надо ненадолго отлучиться. Надеюсь, нет нужды напоминать, чтобы ты помалкивал…
– Да-да, мистер Зануда. Как насчет небольшого поощрения? Я, знаешь ли, неспроста вхожу в число самых богатых ныне живущих художников.
* * *
В зеркале за барной стойкой мелькнул незнакомец.
Мои глаза и щеки ввалились, рот терялся за курчавой бородой цвета верескового меда, на лице – заживающие ссадины и синяки. Волосы касались воротника рабочей куртки, которую я одолжил у Говарда. Куртка была мне широковата в плечах и длиннее, чем должна быть подобная одежда. Под курткой – растянутый свитер, скрывавший впалый живот (такого живота у меня не было с двадцати пяти). Один из карманов брюк карго топорщился – в него я заталкивал рабочее полотенце.
В жизни не носил такого приличного костюма. Я выглядел – нет, не консервативно. А как бездомный алкаш. Или одержимый бездомный алкаш. По сравнению со мной Холт с его деревенским стилем был образчиком элегантности.
Правда, не только гигиеническая запущенность и одежда с чужого плеча вызывали ощущение, что я выделяюсь среди присутствующих. Я был враждебен, зажат, угрюм и поглощен своими мыслями. Ничего общего с тем парнем с обложки; тот тоже был обросшим, угрюмым и неразговорчивым. Но этот парень стал тем, кем парень с обложки боялся (или хотел?) стать.
Наш с Вивиан сын… если бы у нас был сын, что бы он видел? Как отец
