Женщины, кот и собака - Мария Метлицкая

Живу без изысков, без искушений… И счастлива! Пейзанка, крестьянка, животновод. И мне хорошо!»

Ольга ощущала себя такой счастливой, что самой становилось порой страшновато. С мужем было полное взаимопонимание. Полнейшее! Они совпадали во всем: во всех своих пристрастиях и привычках, во всех своих желаниях и мечтах. Они могли разговаривать до бесконечности, обсуждая свои дела и планы. «Единомышленники» – вот как они называли себя.

В Польше у Матеуша оставалась прежняя семья – бывшая жена и дочь.

Пару раз они приезжали на ферму – погостить. Жена, славная женщина, с Ольгой подружились. С дочкой Грасей – смешливой толстушкой – тоже все было прекрасно. И в какой-то момент двадцатилетняя Грася, большая любительница вольной жизни, переехала к ним.

Теперь Ольге было полегче: толковая Грася, с поварским образованием, взяла на себя кухонные хлопоты.

Готовила она профессионально, с ресторанным размахом: бигос – тушеная капуста с колбасками и грибами – бадья, флаки (говяжьи рубцы) – ведро, кашанка (кусочки колбасы с гречкой) – поднос, а маковец – пирог с перемолотым маком – на полстола.

– Ты, златко, поправилась! Налилась! Просто уродой стала! Поешь еще наличников! Костку! – говорила довольная Грася, поглядывая на немного располневшую Ольгу.

Ольга смеялась: «урода» по-польски значит «красавица», «наличники» – это «блины». А «костка» – не кость, а «кусочек».

Жизнь с приездом Граси как-то оживилась и стала еще веселее.

Через четыре года такой жизни на ферме Ольга однажды поняла, что беременна. Это открытие ее ошарашило. Грася смеялась: «А что тут такого? Ты что, не знала, откуда берутся дети?»

Да нет, знала, конечно. Только вот… Так долго ничего не происходило, что Ольга решила: «Ну все, не судьба…» Да и лет ей уже было прилично – хорошо за тридцать, уже почти сорок. Почти одиннадцать лет прошло со дня ее приезда в Америку.

Было страшновато: возраст, привычки. Но Грася – родная, любимая Грася, ее поддержка и друг – убеждала Ольгу, что вместе они с этим «делом» прекрасно управятся.

Муж был тоже счастлив. Смотрел на Ольгу с какой-то затаенной нежностью и беспокойством.

В срок Ольга родила здоровую девочку – крепенькую пышку с темными и густыми волосиками.

Девочку назвали Антониной, в честь бабушки.

Каждый день, в шесть утра, коляска с Антониной уже стояла во дворе. И Грася забирала младенца, отпуская родителям пару часов счастливого и безмятежного, утреннего, самого сладкого сна.

Когда Тонечке исполнилось полтора года, Ольга вдруг сильно, до удивления, захотела в Москву.

Грася убедила Ольгу, что дома все будет нормально. Да и сомнений у Ольги не было: уж кому-кому, а Грасе доверить можно было все, включая малышку!

Собралась Ольга скоро. Купила билет без обратной даты и полетела.

Москву она не узнала. Совсем. Когда-то уезжала из темного, стылого города – без фонарей, без хороших дорог, без сверкающих огнями рекламы магазинов с переполненными прилавками, к чему она успела привыкнуть в Штатах.

В машине, по дороге из Шереметьева, Ольга все время вертела головой. Даже шея устала.

Город был статен, красив и ухожен. Ничуть не хуже, чем города европейские и американские. Чувствовалось, что Москва – центр Вселенной, ее ядро. По улицам шли красиво одетые, ухоженные женщины. Мимо проносились дорогие блестящие машины. Сверкали вывески ресторанов и кафе, магазинов…

Но это был уже не Ольгин город! Это был прекрасный, сверкающий, сытый и совсем незнакомый ей мир.

Мир, к которому еще надо было привыкнуть. А уж после оглушительной тишины ранчо и хрустального, как горная река, воздуха их «поместья»…

Москва Ольгу оглушила, прибила, потрясла. Обрадовала ли? Она сразу и не поняла. Растерялась.

Перед входом в подъезд, расплатившись с шофером, Ольга замерла.

В подъезде было все так же темновато: горела какая-то неяркая одинокая лампочка. Все так же попахивало тушеной капустой и мокрой мешковиной… Но эти запахи были уже не родными, а совсем чужими и неприятными.

Из квартиры, куда Ольга вошла осторожно, словно к чужим, тоже пахнуло нежитьем. Хотя Алка исправно прибиралась раз в год и даже к приезду подруги вымыла окна. Но долгое одиночество жилья ощущалось.

Ольга медленно разделась, осторожно прошлась по комнатам и села на диван. Вдруг навалилась такая усталость, которой она не знала давно.

Ее словно вытрясли, опустошили – до дна, до кишок.

Не раздеваясь, Ольга прилегла на диван и тут же уснула.

Проснулась она не скоро. За окном было темно. По стеклам стучал мелкий дождь. На кухонном столе аккуратной стопкой лежали квитанции за коммуналку – педантичная Алка сложила их в прозрачный пакетик.

Ольга грустно улыбнулась: так делала бабушка Тоня. Много лет назад… И именно в пакетик, не иначе! Никаких файлов и папок! Наш народ оставался верен привычкам. Это и тронуло Ольгу, и одновременно рассмешило.

В холодильнике лежали продукты: десяток яиц, кусок докторской колбасы, два свежих огурца, половинка бородинского хлеба и банка селедки. «Заботливая ты моя!» – улыбнулась Ольга.

И хлеб, и селедку, и родимую докторскую Ольга умяла с большим аппетитом.

Выпив чаю, она набрала Алкин номер. Решили, что встретятся завтра. Нет, послезавтра! Потому что назавтра у Ольги были дела.

В десять утра к подъезду подъехало такси. Учтивый шофер выскочил из машины и распахнул перед ней дверцу.

«Ого! – подумала Ольга, вспомнив прежних московских водил – хамоватых и наглых. – Значит, можем и так!»

У входа на кладбище Ольга купила цветы: любимые бабой Тоней оранжевые календулы, и белые розы – для мамы.

Там, на могиле, тоже все было в порядке. Милая Алка! Родная моя… Ольга заплакала и присела на маленькую скамеечку, любовно поставленную когда-то Степаном.

Сидела она долго, часа полтора. Разговаривала вслух – с мамой и бабушкой. Подробно рассказала им про свое житье-бытье. А про маленькую Тонечку – с особой тщательностью и всякими мелкими подробностями, интересными только самым близким людям. Рассказала про мужа, про любимую падчерицу. Про собак и хозяйство. Просила прощения. Очень просила. Долго гладила камень и их фотографии. Потом затворила калиточку и медленно пошла к выходу.

По дороге ее как прорвало – слезы катились градом и без остановки. Выливались из нее ручьем, рекой, морем. Ливнем и водопадом.

Казалось, из нее выплеснулась, прорвалась вся боль, вся ее тоска.

Ольге казалось, что внутри ничего не осталось – только звенящая и очищающая пустота, которая была ей, как ни странно, в облегчение, а не в страдание.

Ее отпустило. Наверное, так… Совсем отступило.

Шофер в черной фуражке с околышком тактично молчал.

Ольга попросила его проехать немного вперед.

А там… ничего не было! Совсем ничего! Ни старого серого, «пьяного» и некрашеного забора, ни ободранных, застиранных дождем объявлений, ни маленькой, почти незаметной «расхлябанной» калиточки в сад… В ее райский сад!

Не было и самого сада. Вместо него за новым чугунным и ровным забором простиралось разросшееся кладбище.

Чуть поодаль стояли вполне приличные строения с ровными вывесками: «Гранитная мастерская» и «Любые памятники на заказ».

На улице стояли образцы памятников – отполированные, различной формы и всевозможных цветов и размеров. Ждали своего заказчика и своего часа. Все было чисто, ухожено, вполне цивильно.

Девяностые канули в Лету, пришла пора нормального бизнеса. С человеческим лицом. Наверное, так? Все, конечно же, образовалось, распределилось. Все было как надо. И это правильно.

Ольга попросила водителя остановиться.

Она вылезла из машины и направилась к мастерской.

Милая женщина, приемщица, покачала головой:

– Нет, не знаю таких! Я здесь полгода всего…

И позвала старого мастера: «Может быть, он помнит? Петрович здесь с восьмидесятых!»

Вышел Петрович. Недовольный, что отвлекли от обеда. Выслушал Ольгу молча. Кивнул: «Помню Степана и всю его шайку!»

При этом улыбнулся, и вгляд Петровича сразу потеплел.

«Степы нет. Помер Степа. По-моему, в две тысячи втором. Ну, или в третьем. Не помню. Могила? Да, здесь. Пойдем покажу», – и он громко вздохнул.

Про всех остальных Петрович почти ничего не знал. «Племянник вроде уехал куда-то. В деревню подался. Резчик Митяй женился. С работы ушел. Дашка? Не знаю… По-моему, вышла замуж. Давно, в конце девяностых. Но точно не знаю, прости».

Они долго шли к могиле – в самый конец старого кладбища.

Холмик земли давно осел, деревянный крест почернел, разбух от дождей и накренился. Табличка с обозначением имени покойного почти утонула в земле. Пластиковые, совсем выгоревшие цветы были воткнуты в рыжую глину.

Ольга растерянно подняла глаза на Петровича:

– Как же так?..

Тот равнодушно повел плечом:

– Да, бывает и так… Сапожник без сапог, как говорится!

И громко вздохнул.