Черный город - Кальман Миксат

Немного погодя четверка гнедых (собственность городского сената) уже нетерпеливо била копытами перед зданием ратуши. Затем, закутанный в большой тулуп, с крыльца спустился вилликус и уселся в сани. Скорее к нему! Может быть, хоть от него удастся что-нибудь узнать!

— Куда? Куда вы? — сразу в десять голосов засыпали его вопросами зеваки.

— В Рисдорф, — недовольно буркнул тот. — За доктором Крикнером.

В Рисдорфе жила графиня Чаки, вечно больная дама, державшая собственного домашнего врача. (У господ хватает денег на любые глупости.)

— Такая спешка? На ночь глядя? Для кого же это?

— Для бургомистра, — загадочно отвечал вилликус. — А спешка потому, что, ежели доктора нет дома, мне придется разыскивать его повсюду, где бы он ни был. Таков приказ сената.

— Но ведь бургомистр умер! Обратно-то душу в него не вдохнет ваш доктор?

Вилликус пожал плечами.

— Какое мне дело, что доктор будет делать. Ну, пошел!

Странное распоряжение сената породило сотни самых различных толков. Непостижимо! Любопытство толпы достигло предела. Может быть, собираются произвести вскрытие умершего? Зачем? И так известно, отчего он скончался. "А может быть, бургомистр ожил?" — предположил кто-то. "Чепуха! Ведь из него выпустили всю кровь, до последней капли". Теперь только и было разговоров что об этом. В толпе, особенно среди простолюдинов, пошли гулять всякие суеверные слухи, но вдруг на башне ратуши ударили в малый колокол.

— О, "пивной час"! Так рано? Как летит время!

Звон маленького вездесущего "пивного колокола" раздавался в Лёче ровно в девять часов вечера и означал, что посетители пивных и кабаков должны покинуть эти заведения. После "пивного колокола" можно было брать напитки только "на вынос", то есть домой. Но и то не позже следующего колокола, после чего уже приступала к работе "городская курица". Впрочем, штрафу подвергались и те, кто просто болтался на улице после урочного часа. Разрешалось ходить по городу только по неотложному делу, да и то с зажженным фонарем в руке. Ходить же без фонаря даже в лунную, самую светлую ночь городским сенатом строго-настрого запрещалось. Глупое правило, но ведь города жили работой, а рабочему люду нужно было перед работой хорошо выспаться. И вот отцы города заботились даже о продолжительности сна ремесленников. Но зато уж видеть во сне этот ремесленник мог все, что угодно.

Саксонские города были приучены к строгой дисциплине, и уже через четверть часа после "пивного колокола" улицы словно вымерли. Гайдуки побежали из ратуши за фонарями, чтобы сенаторы, вынеся решение, могли возвратиться домой, как положено, при огне. (А вот какое решение они приняли, город узнает только утром.) Одно за другим засветились окна в домах, но тоже ненадолго: после десяти часов вечера двухэтажные домики обычно смежали свои зеницы и погружались в глубокий сон. На величественном небесном куполе, прикрывающем землю, загорелись тысячи искристых, улыбчивых звездочек, а на землю спустилась глубокая тишина, куда более торжественная и строгая, чем, скажем, в лесу, потому что в лесу всегда трещат ветви, или в деревнях, потому что там лают собаки. В Лёче же нет ни деревьев, ни собак. Здесь даже и собак заменил почтенный сенат — нет, не лаем, конечно (боже меня упаси сказать что-нибудь подобное!), а тем, что он сам с помощью "Полицейского уложения", тринадцати городских башен и запертых крепостных ворот надежно охранял дома и имущество своих граждан.

Хотя саксонцы и не любили сажать в своих городах деревья (это и не удивительно: ведь они и пришли-то в Сепеш во главе со своим вождем Арнольдом, предком Гёргея, затем, чтобы корчевать, уничтожать здесь леса), город Лёче имел за пределами своих стен отличный парк, изобиловавший экзотическими и декоративными деревьями, кустарниками и дорожками, содержавшимися в отличном порядке. В летнюю пору парк был излюбленным местом отдыха, куда по воскресеньям выбирался на гулянье весь город; здесь влюблялись и говорили друг другу нежные слова, сидя на скамейках под старыми деревьями, на коре которых вырезаны тысячи и тысячи инициалов в память о милых именах и полных очарования мгновениях. Посередине парка стоял чисто выбеленный домик садовника и трактир с намалеванным на фронтоне гербом города: на трех холмах — два серебряных льва, держащие в лапах двойной крест. Город Лёче владел богатыми виноградниками в токайских горах, а поэтому летом в этом трактире подавались изумительные вина, от которых человек становится львом (если, конечно, не превращается в свинью).

Патриции города охотно наведывались сюда и в будни, цеха ремесленников проводили здесь свои празднества, а молодежь — праздники весны. Зато зимой жизнь здесь замирала.

Садовник и трактирщик перебирались под защиту городских стен, чтобы не угодить в зубы волкам. На чердаках или в сарае при трактире иногда устраивались на ночлег преследуемые властями разбойники…

Именно в парке и назначил Дёрдь Гёргей свою встречу с молодым Фабрициусом.

Насколько ясной и светлой была ночь, настолько туманным, хмурым и мутным было утро, словно они поменялись ролями.

Первым прибыл на место в сопровождении своих секундантов Фабрициус, приехав в расписных санках Миклоша Блома на паре с колокольцами.

Секундантами его были все тот же Блом и барон Коппен, рыжебородый молодой человек, носивший черное бархатное платье чужеземного покроя и белокурый, завитой парик с локонами до плеч. Наружностью он походил на француза, на самом же деле был саксонцем из Дрездена, сыном сказочно богатой женщины, сестры старого Блома, жившего в Лейбице, — в свое время она вышла замуж и уехала с мужем на древнюю родину своих предков — в Саксонию.

Молодой Коппен приехал в Венгрию впервые — навестить родичей; одну неделю он провел в Лёче у своего двоюродного брата Миклоша. Барон оказался заносчивым и хвастливым повесой, свысока относившимся к своим родственникам из мещанского сословия.

Туман рассеивался очень медленно, и Фабрициус недовольно ворчал:

— Как же тут драться, когда и конца сабли не видно? Это не туман, а прямо какой-то кисель!

Они потоптались на снегу, нетерпеливо поджидая противника.

— А что, если он и вовсе не явится? — ухмыльнулся барон.

— Не может этого быть, — вспылил Фабрициус. — Гёргей — дворянин!

— Эх, скажу я тебе! — пренебрежительно махнув рукой, прогнусавил барон. — Не всяк тот рыцарь, кто носит шпоры. У петуха тоже есть шпоры, однако он не рыцарь! Дворянская грамота сама по себе никого не сделает человеком чести.

— Нет, милый друг, — возразил Блом, — про венгерского дворянина можно сказать все что угодно, но чтобы он уклонился от поединка, — такого позора еще не бывало с того дня, как бог сотворил мир! (Блом любил выражаться гиперболически.)

— Узость кругозора, господа, узость кругозора! Лягушонку и палка, лежащая поперек дорожки, кажется высокой крепостной стеной. Ну кто такие эти ваши венгерские дворяне? Бывают они в обществе? Читают книги? Изощряют свой вкус музыкой, искусством? Мужланы — они, с тем лишь отличием, что в сундуке у них хранится дворянская грамота. Сидят в своих жалких, грязных поместьях, пьянствуют да куражатся над горсточкой несчастных крепостных. Проматывают все, что получают от государства, а сами ничего не дают ему взамен. В особенности хороши ваши захудалые сепешские дворяне, с их тощими овсяными полями. Удивляюсь, что вы с таким почтением относитесь к ним. Ведь если бы у них были хоть какие-то там привилегии!

— Привилегии? Но, уж конечно, у венгров не меньше привилегий, чем у ваших саксонских дворян, — ведь у вас и государство-то такое крохотное, что его блоха перепрыгнет.

Конрад Коппен пришел в ярость.

— Ну, уж извините! — запальчиво воскликнул он. — В роду баронов Конпенов, например, женщины имеют право садиться на придворных приемах сразу же, как только села сама герцогиня, и сидя отвечать на вопросы герцога, даже если он продолжает стоять.

— Представляю, как от этого жиреют баронессы фон Коппен. Еще какие у вас привилегии?

— Начнем хотя бы с того, что сепешский дворянин вообще не может попасть к герцогу.

— Что? — весь покраснев, воскликнул Фабрициус. — Ошибаетесь, уважаемый барон! Из сепешских дворян двое даже были сами королями Венгрии: Янош Сапояи и Имре Тёкёли.

Барон заставил себя улыбнуться.

— Хороши же вы, бюргеры! С таким восторгом говорите о дворянах, когда вашего бургомистра убивает один из этих одичавших господ!

— Это совсем другое дело. За убийство Гёргей поплатится.

— Не думаю. Если уж и сегодня у вас такое расположение духа…

— Раз я говорю, можете мне поверить! — с жаром подтвердил Фабрициус. — Однако вот и они.

Дёрдь Гёргей прибыл в сопровождении двух секундантов. Противники приветствовали друг друга, их секунданты представились и обменялись рукопожатиями: Карой Мечери — барон Копией, Ференц Марьяши-младший — Миклош Блом.